Падение
Шрифт:
Вошел B. (Лишь теперь N заметил, что молодежный вождь P давно сидел рядом с ним, бледный, боязливый, ревностный партиец в очках, его приход никто и не заметил). B спокойно прошел на свое место, положил папку на стол и сел. Главный идеолог G и министр сельского хозяйства I, которые все еще продолжали стоять, тоже сели. Авторитет министра иностранных дел B был неоспорим, хотя все его ненавидели. Он был выше остальных. N им восхищался. Если партийный секретарь был интеллигентным, с организаторскими способностями, если министр тяжелой промышленности был инстинктивно хитрым практиком насилия, а главный идеолог — теоретиком, то министр иностранных дел был едва постижимым элементом этой коллективной власти. Он был идеальным министром иностранных дел. К тому же в отличие от E и N он, завоевав положение в Партии, не ввязывался подобно D или G во внутрипартийную борьбу. Он имел большое влияние и вне Партии и не интересовался ничем, кроме своей работы. Это и делало его могущественным. Он не был вероломным, но и не шел ни на какие контакты, даже в личной жизни он был одинок. Он ел умеренно и пил умеренно, на банкетах он, как правило, выпивал всего один бокал шампанского. Его русский, немецкий, английский, французский, итальянский были безупречны. Его научные труды по истории правления Мазарини, по раннеиндийским государствам были переведены на многие языки так же, как и его эссе о китайской концепции счета. Его переводы Рильке и Штефана Георга были очень популярны. Но тем не менее самым известным было его «Учение о перевороте», за которое его стали называть еще и Клаузевиц революции. Он был незаменим, поэтому многие его ненавидели. Особую ненависть он вызывал у A, который называл его Евнухом, прозвище всем нравилось, но даже A ни разу не решился в присутствии B его так назвать. В таких случаях A называл его просто Друг B или, если он был очень зол, Наш гений. B же, наоборот, обращался к Секретариату не иначе, как «уважаемая дама, уважаемые господа», как будто обращался к буржуазной аудитории. «Уважаемая дама, уважаемые господа, — начал он и сейчас, едва успев сесть и против своей привычки не говорить без приглашения. — Уважаемая дама, уважаемые господа, возможно вы заметили, что министр атомной промышленности O не появился». — Молчание. B вынул из папки какие-то бумаги, принялся их молча перечитывать. N почувствовал, до какой степени все напуганы. Арест O — не слухи. Именно это хотел сказать B. Государственный президент K заявил, что он вроде бы всегда знал, что O предатель, потому что O интеллигент, а все интеллигенты предатели, а маршал H вновь закричал: «Смерть врагам Партии!» Оба Джингисхана были единственными, кто хоть как-то отреагировал на это сообщение. Все остальные изображали равнодушных (только D внятно сказал всем «Идиоты»). Партийная муза открыла сумочку и пудрилась. Министр внешней торговли изучал какие-то акты, министр тяжелой промышленности — свои ногти, министр сельского хозяйства просто смотрел перед собой, главный идеолог делал какие-то записи, а министр транспорта L, казалось, стал тем, чем его называли — неподвижным памятником.
В зал заседаний вошли A и C. Не через дверь, которая находилась за министром тяжелой промышленности и его коллегой по обороне, а через ту, которая была за главным идеологом и министром сельского хозяйства. На C как всегда был неопрятный синий костюм, A был в военной форме, но без орденов. C сел, A остановился за спинкой своего кресла и аккуратно набил трубку. C начал свою карьеру в молодежной организации и дошел до должности ее руководителя, после чего его сняли с этого поста. Не по политической причине, обвинения были совсем другого рода. После этого он исчез. Ходили слухи, что он прозябал в исправительных лагерях, но никто ничего конкретно не знал. И вдруг он объявился вновь и сразу в должности шефа тайной полиции. То, что он гомосексуалист, было известно всем. A грубо называл его Государственной теткой, но больше никто не решался выступать против C. C был высоким, полноватым и лысым. Когда-то он был музыкантом, закончил консерваторию. Если B был вельможей, то C был богемой Секретариата. Начало его партийной деятельности терялось во тьме. Жестокость его методов стала нарицательной, про ужасы проводимого им террора знали все. На его совести было несчетное число жертв, тайная полиция под его режиссурой становилась еще могущественнее, тотальные слежки и шпионаж распространились, как никогда ранее. Одни считали его садистом, другие возражали, утверждая, что у C нет другого выбора, A крепко держит его в руках: если C не будет подчиняться, против него можно будет организовать новый судебный процесс. А на самом деле босс тайной полиции был эстетом, который презирал свое положение и ненавидел свою работу, хотя и был вынужден ее выполнять, чтобы спасти свою жизнь и жизни своих друзей. C был любезным человеком, симпатичным, иногда даже застенчивым. C, который выполнял свою работу в Партии и государстве с непостижимой безжалостностью, совсем не выглядел палачом, казался человеком не на своем месте и поэтому был незаменим.
В отличие от него A был прост. Его простота была его силой. Для выросшего в степи потомка кочевников власть и насилие были чем-то естественным. Уже много лет он жил в простом, похожем на бункер, доме, спрятанном где-то в лесу за пределами столицы, его охраняла целая рота солдат и обслуживала старая повариха, которая была его землячкой. В правительственном дворце он появлялся лишь во время визитов глав иностранных государств или лидеров партий, в случаях редких аудиенций или на заседаниях Политического Секретариата, тем не менее каждый член Секретариата должен был поодиночке три раза в неделю появляться с отчетом в его жилище, где A принимал посетителей летом на веранде с плетеной мебелью, а зимой в своем рабочем кабинете, в котором не было ничего, кроме огромной, написанной прямо на стене картины, изображавшей его родную деревню, оживленную фигурами нескольких крестьян, и еще более громадного письменного стола, за которым он восседал, в то время как посетитель вынужден был стоять. A был женат четыре раза. Три его жены умерли, четвертая жена пропала, никто не знал, жива ли она, а если жива, то где находится. У него была единственная дочь. Иногда он вызывал из города девушек, кивком заставлял их садиться рядом с ним, девушки вынуждены были подчиняться, и они часами смотрели американские кинофильмы. Наконец он засыпал в своем кресле и девушки могли уходить. Кроме того, один раз в месяц он приказывал закрывать в городе Национальный музей и часами бродил в одиночестве по его залам. Его не интересовало современное искусство. Он задумчиво стоял перед позднеевропейскими огромными историческими картинами, перед полотнами, изображавшими битвы, перед мрачными королями, приговаривавшими своих сыновей к смерти, перед оргиями пьяных гусар и перед запряженными лошадьми санями, несущимися по степи и преследуемыми волками. Таким же примитивным был и его музыкальный вкус. Он любил сентиментальные народные песни, которые на его дни рождения должен был исполнять одетый в народные одежды хор из его родной деревни.
A дымил трубкой и задумчиво смотрел на сидящих. N в очередной раз удивился, каким тщедушным и невзрачным был A на самом деле, на фотографиях и по телевизору он выглядел широкоплечим и коренастым. A сел и начал говорить, медленно, запинаясь, растянуто, повторяясь, но проникновенно и логично. Он начал с общих рассуждений. Двенадцать остальных членов Политического Секретариата и кандидат P сидели неподвижно, с застывшими лицами, выжидающе. Это было предупреждением. Если A что-то планировал, он начинал с обстоятельных рассуждений о развитии революции. Создавалось впечатление, что он должен сначала широко размахнуться, а затем нанести свой смертельный удар. И в этот раз он делал так же, как и всегда, поучительно наставляя. Цель Партии — изменение общества — в целом достигнута, основы нового строя заложены, но люди еще не принимают их добровольно, их еще следует навязывать силой, ибо народ мыслит старыми категориями, находится во власти суеверий и предрассудков, отравлен индивидуализмом, все еще пытается вырваться из рамок нового строя и вернуться к старому, он еще должным образом не воспитан, ибо до сих пор революция все еще оставалась делом немногих, делом революционных умов, но не делом масс, которые, вступив на путь революции, могут так же легко с него и сойти. Революционный строй можно было пока что установить лишь с помощью насилия, утвердить лишь с помощью диктатуры Партии; но и Партия распалась бы, если бы не была организована сверху донизу, так что создание Политического Секретариата было исторической необходимостью. A прервал свои рассуждения и занялся трубкой, вновь раскурил ее. То, что проповедовал A, подумал N, — это популистская партийная доктрина. И он размышлял, почему же и здесь, как и в Партийной школе, все так медленно приближаются к сути, к самому главному и опасному. A медленно приближался к этому. Словно в бесконечной молитве он монотонно перечислял политические максимы, с помощью которых от имени Партии обосновывал свою власть. Наконец A перешел к делу. Он замахнулся для удара. Каждый шаг в направлении конечной цели, поучал A, на первый взгляд безобидно, не изменяя голоса, требует и изменения Партии. Новое государство построено и сумело себя защитить, создан ряд министерств по различным направлениям деятельности, по своему содержанию новое государство демократично, по своей форме — является диктатурой. Она выражает практическую необходимость и направлена против всех, кто противостоит государству как изнутри, так и извне. Идеологическим инструментом для реформирования государства должна стать Партия, поскольку государство как данная величина не может само себя революционизировать, это может сделать только Партия, которая государство контролирует. Лишь она одна может изменить государство в соответствии с потребностями революции. Поэтому Партия не может быть закостенелой и негибкой, ее структура на различных этапах революции должна изменяться. Сейчас структура Партии еще является иерархической, руководимой сверху, что соответствует этапу борьбы, на котором сейчас находится Партия. Когда же время борьбы пройдет, Партия победит, завоюет власть, следующим шагом будет демократизация Партии, которая приведет к демократизации нового государства. Демократизировать Партию можно будет лишь путем упразднения Политического Секретариата и делегирования его власти расширенному Партийному Парламенту. Поскольку единственная цель Политического Секретариата — превратить Партию в смертоносное оружие против старого строя — выполнена, старый строй больше не существует, можно ликвидировать и Политический Секретариат.
N почувствовал опасность. Она угрожала непосредственно всем и никому явно. Предложение A было неожиданным. Несмотря на то что оно отвечало тактике A, все были поражены. Хотя рассуждения A были двусмысленны, его намерения были однозначны. Его речь была внешне логичной, выдержанной в традиционном революционном стиле, отшлифованной на бесчисленных тайных и открытых собраниях времен борьбы. Однако она содержала в себе одно несоответствие, в котором и была скрыта правда: A хотел лишить Партию власти, демократизировав ее. Этот ход давал ему возможность свалить Политический Секретариат и окончательно утвердить свое единовластие. Прикрываясь парламентом он стал бы еще более могущественным, не случайно в начале речи он упомянул о необходимости насилия. Правда, уверенности в том, что нависла угроза чистки, пока не было. Роспуск Политического Секретариата мог произойти и без чистки. Но A не остановится перед тем, чтобы ликвидировать всех, кто, по его мнению, мог оказать сопротивление его единовластию. А что такие в Политическом Секретариате имеются, A доказал арестом O. Но не успел N подумать, представлял ли он угрозу для A или нет и насколько возможно его падение с поста министра связи из-за роспуска Политического Секретариата (с удовольствием он сейчас вспоминал лишь почтовые марки к дню конференции по защите мира), произошло нечто непредвиденное.
A выбил одну из своих трубок, что всегда служило знаком, что заседание Политического Секретариата окончено и все дискуссии прекращены. Вдруг слово взял министр транспорта L, который предварительно для выступления не записался. Министр транспорта с трудом поднялся. Все видели, что он пьян. Он указал на то (при этом язык его слегка заплетался и он два раза падал в свое кресло), что заседание Политического Секретариата просто нельзя было начинать, так как отсутствует O. Очень жаль, A произнес великолепную речь, но устав есть устав, даже для революционеров. Все ошеломленно уставились на Памятника, который, склонившись над столом, опирался на него руками, при этом шатаясь, и с вызовом смотрел на A, лицо его с кустистыми бровями и серой щетиной было бледным, похожим на маску. Заявление L было бессмысленным, хотя формально и правильным. Глупость его заключалась в том, что своей длинной речью A уже открыл заседание, а министр транспорта своим протестом подчеркнул, что он ничего не знал об аресте O и о возможном собственном аресте. N насторожил быстрый взгляд, который A, вновь набивая трубку, бросил на C. Во взгляде A было крайнее удивление, и N подумал, что A был единственным, кто не знал, что об аресте O знали все. Сам по себе напрашивался вопрос: не исходило ли известие об аресте O лично от шефа тайной полиции и не произошло ли это против воли A; а также: не мог ли министр иностранных дел B, который обратил внимание остальных членов Политического Секретариата на отсутствие O, заключить союз с C. Предположения N не были полностью опровергнуты ответом A. «Совершенно безразлично, — сказал, в частности, A, вновь затянувшись своим любимым английским табаком «Tabaks Balkan Sobranie Smoking Mixture», — совершенно безразлично, присутствует O или нет, и причина его отсутствия никакого значения не имеет, потому что O все равно не имеет права голоса, кроме того, настоящее заседание должно было принять только одно решение — о роспуске Политического Секретариата, и это решение принято, так как не прозвучало ни одного голоса против, и присутствие O для этого совершенно необязательно»
L неожиданно пал духом и устало, как это часто бывает с пьяными, хотел снова упасть в свое кресло, когда шеф тайной полиций сухо заметил, что министр атомной промышленности скорее всего не смог прийти из-за болезни. Это была бессовестная ложь, которая, если C действительно распространил известие об аресте O, могла иметь только одну цель: раззадорить L, чтобы он снова заговорил, тем самым подготовив его арест. «Болен? — вскричал L, опираясь на левую руку и стуча правым кулаком по столу. — Болен? Действительно болен?» «Возможно», — бросил C так же хладнокровно и принялся складывать какие-то бумаги. L прекратил стучать кулаком по столу и сел в молчаливой ярости. В двери, позади F и H, появился полковник, что было совершенно необычно, ибо никто не имел права входить в комнату во время заседаний Политического Секретариата. Появление полковника должно было означать что-то экстраординарное: тревогу, несчастье, сообщение огромной важности. И еще более необычным было то, что он пришел, чтобы попросить L выйти по какому-то срочному личному делу. «Он должен исчезнуть», — грубо рявкнул L, имея в виду полковника, который, несколько поколебавшись, подчинился, посмотрев при этом на шефа тайной полиции, словно ожидая от него помощи, но C все еще был занят своими бумагами. A рассмеялся и добродушно сказал, что L, наверное, вновь слишком много выпил, затем нарочито приветливым, грубоватым голосом, который обычно свидетельствовал о его хорошем настроении, добавил, что L не мешало бы выйти и разобраться со своими личными делами: может, разродилась одна из его любовниц? Все громко рассмеялись, не потому, что слова A показались смешными, просто напряжение было так велико, что каждый искал выход и даже неосознанно хотел облегчить L отступление. A по селектору попросил полковника войти. Полковник появился вновь. «Что там произошло?» спросил A. «Жена министра транспорта лежит при смерти», — отдав честь, сообщил полковник. «Убирайтесь!» — крикнул A. Полковник исчез. «Ступай, L! — ласково сказал A. — Про любовниц — это была грубая шутка, забираю свои слова обратно. Я знаю, что жена занимает в твоей жизни важное место. Иди к ней, заседание все равно окончено». Хотя слова A прозвучали по-человечески, страх L был так велик, что он им не поверил. Памятник в пьяном отчаянии видел лишь один выход — идти до конца. Он старый революционер, закричал он, подскочив, его жена действительно в больнице, это знают все, но она хорошо перенесла операцию, и он в ловушку не попадет. Он в Партии с ее основания, раньше A, C и B, которые просто жалкие выскочки. Он начал работать в Партии еще тогда, когда это было опасно, опасно для жизни. Он сидел в грязных, вонючих тюрьмах, закованный в кандалы, как зверь, и крысы грызли его окровавленные ноги. Крысы, продолжал кричать он, крысы! Свое здоровье он подорвал на службе Партии, он был приговорен к смерти. «С револьвером и ручной гранатой я творил историю, всемирную историю!» — кричал он, и его невозможно было усмирить, его отчаяние и ярость были безграничны. И хотя сейчас он был пьяным и опустившимся, он вновь казался тем старым знаменитым революционером, которым был когда-то. Он боролся против лживого и коррумпированного строя, посвятил свою жизнь борьбе за правду, продолжал он свою безумную тираду. Он изменял мир, пытаясь сделать его лучше, он терпеливо сносил лишения и голод, преследования и пытки, он гордился этим, потому что знал, что стоит на стороне бедных и эксплуатируемых, и было прекрасно чувствовать, что воюешь за правое дело. А сегодня он на стороне властьимущих. «Власть развратила меня, товарищи! — кричал он. — О каких только преступлениях я не умалчивал, кого из моих друзей я еще не предал и не передал в руки тайной полиции? Неужели я должен и дальше молчать? О, пусть меня арестуют!» — закончил он, вдруг побледнев, обессилев, понимая, что он не выйдет из помещения, так как в соседней комнате его арестуют, а мнимая смерть его жены — это всего лишь ложь, с помощью которой его хотят выманить из зала заседаний. Сказав эти полные тягостного предчувствия (которое всем показалось небезосновательным) слова, он вновь опустился в кресло.
Пока L в безумном упрямстве протестовал, понимая свое безнадежное положение, отбросив всякую осторожность, которая, видимо, казалась ему уже бесполезной; пока все, окаменев, наблюдали за призрачным представлением, которое давал гигант перед смертью; пока каждую паузу между ужасными фразами, произнесенными L, заполнял маршал H, который из ничтожного страха, что и он может рухнуть вслед за Памятником, продолжал выкрикивать: «Смерть врагам Партии!»; пока государственный президент маршал K, не дав L закончить, разразился бурными уверениями в вечной преданности A, N размышлял, как же теперь будет вести себя A. A сидел с отсутствующим видом и курил свою трубку. По его виду ничего нельзя было определить. Но все-таки у него в душе должно было что-то происходить. Правда, N пока не было до конца ясно, насколько протест L опасен для A, но он чувствовал, что рассуждения A о его будущем положении и о перспективах развития Партии имеют очень важное значение, что грядут большие перемены, только N не знал, какие, а также не знал, как поведет себя A в ближайшее время. A был хитрым тактиком, до его ошеломительных шахматных ходов в игре за власть не дорос еще никто, даже B. Он инстинктивно чувствовал людей, знал и использовал любую слабость своих врагов, в охоте на людей специалистом [3] , каких больше в Политическом Секретариате не было, но он не был любителем открытой борьбы, ему нужна была борьба скрытая, с атаками, которых никто не ожидает. Свои ловушки он расставлял в джунглях Партии с ее тысячами отделов и подотделов, ветвей и ответвлений, групп, надгрупп и подгрупп. Казалось, что открытого возражения, выпада против себя ему давно не доводилось переживать. Потеряет ли A самообладание, ориентацию, будет ли действовать слишком поспешно, распорядится ли открыто об арестах или будет продолжать все отрицать — на эти вопросы N никак не мог ответить, потому что он и сам не знал, что бы он делал на месте A. N не удалось продолжить свои размышления о возможном поведении A, потому что, едва маршал K сделал первую паузу, переводя дух и собираясь с силами, дабы с еще большим энтузиазмом продолжить объяснения в любви A, его перебил F и начал говорить. На самом деле F перебил не только государственного президента K, но и, сам того не желая, A. Когда K сделал паузу, A вынул изо рта трубку, видимо, для того, чтобы наконец возразить L, но F, который этого не заметил или не захотел заметить, оказался проворнее. Он начал говорить, даже не успев встать, а встав, стоял неподвижно, маленький, толстый, невероятно уродливый, с бородавками на лице, сложив руки на животе, словно неуклюжий, молящийся крестьянин в воскресном наряде, и говорил, и говорил. N сразу же понял причину. Спокойствие министра тяжелой промышленности было обманчивым. Чистильщик обуви говорил, чтобы заглушить ужас, вызванный поступком L, он уже видел, как гнев A обрушивается на их головы, предстоит арест всего Политического Секретариата. Будучи сыном сельского учителя, Чистильщик обуви лез из кожи вон, работая в провинции. Рано вступив в Партию, он всегда подвергался насмешкам, никогда никто не воспринимал его всерьез, он всячески пресмыкался, был лакеем, пока наконец не пошел вверх (от чего многим пришлось каяться), потому что у него не было гордости (он не мог ее себе позволить), а лишь честолюбие и потому что он был способен на все. А он действительно был способен на все: он выполнял самую грязную, самую кровавую работу, слепо повинуясь, готовый на любое предательство. Во многом F был самым страшным человеком в Партии, даже страшнее A, который, несмотря на свои кровавые дела, был значимой личностью. A не изменили ни борьба, ни власть. A был таким, каким он был: частью природы, выражением своей властной закономерности, сформированный сам собой. F был мерзким, казалось, его уделом было лишь низкое, недостойное, он не мог струсить это с себя, оно слилось с ним. Даже оба Джингисхана казались рядом с ним воплощением благородства. Даже A, которому F все-таки был нужен, называл его при всех не только Чистильщиком обуви, но и Жополизом. Поэтому F боялся сейчас гораздо больше, чем остальные. F сделал все, чтобы попасть на самый верх. Теперь же, почти у цели, L своими дурацкими выпадами ставил под угрозу все, что он достиг своими нечеловеческими и недостойными усилиями, его гротескное самоотречение становилось бессмысленным, а его бесстыдный подхалимаж — напрасным. Панический страх обуял его столь сильно, что он, не соображая, что делает, прервал самого A (N был в этом убежден). F, безусловно, хотел поскорее на свой лад поддержать и дополнить излияния K, словно это могло его спасти. Он не стал откровенно расхваливать A, как это беззастенчиво делал Государственный президент, а просто более рьяно набросился на L. По привычке он начал с крестьянских поговорок, которых знал множество, не обращая никакого внимания на то, подходят они в данном случае или нет. Он сказал: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Он сказал: «Крестьянин купает жену лишь тогда, когда с ней собирается переспать молодой барин». Он сказал: «Снявши голову, по волосам не плачут». Он сказал: «И богатый крестьянин может свалиться в навозную яму». И он сказал: «От крестьянина несет служанка, а от солдата — жена крестьянина». Затем он принялся говорить о серьезности положения, но не внутриполитического (будучи министром тяжелой промышленности, он был в него втянут с головой), а внешнеполитического, в чем он видел надвигающуюся «смертельную опасность для нашей любимой родины» (это было особенно неожиданным, так как после конференции по защите мира внешнеполитическая обстановка намного улучшилась). Международный капитализм и империализм, продолжал F, вновь подготовились к тому, чтобы уничтожить завоевания революции, и, похоже, им удалось наводнить страну своими агентами. От внешней политики он перешел к необходимости дисциплины, а от нее — к необходимости доверия. «Товарищи, все мы братья, дети одной великой революции!» Затем он заявил, что это доверие грубо разрушает L, который засомневался в словах A и, несмотря на заверения A, лживо утверждает, что заболевший O арестован. Недоверие министра транспорта, «этого Памятника, который уже давно превратился в позорное пятно», заходит так далеко, что он даже не хочет покинуть зал заседаний, чтобы побыть рядом со своей умирающей женой — такая бесчеловечность каждого революционера, для которого брак священен (а для кого он не священен?), должна приводить в ужас. Это подозрение оскорбляет не только A, это плевок в лицо всему Политическому Секретариату. (N подумал, что A ничего не говорил о болезни O. Эту ложь, которая исходила от министра безопасности C, F приписал A, закрепил за A, что стало еще одной ошибкой, которую можно было объяснить лишь жалким страхом министра тяжелой промышленности. Но в то же мгновение у N зародилось подозрение, что, возможно, болезнь O была правдой, а его арест — это ложь, распространенная для того, чтобы привести Политический Секретариат в замешательство. Однако N его сразу же отбросил). Тем временем Чистильщик обуви опрометчиво, пытаясь себя обезопасить, набросился на своего старого друга, потому что ему казалось, что вместе с министром транспорта L должен автоматически пасть и партийный секретарь D. При этом он не подумал о том, что министр транспорта в политическом плане всеми уже списан со счетов, а D же, наоборот, нельзя было снять без тяжелых потрясений для Партии и государства. Но такое потрясение стало для F свершившимся фактом, иначе он наверняка бы заметил, что во время его атаки совершенно безмолвно сидел и министр обороны H, не поддерживая его. Чистильщик обуви кричал: «Когда крестьяне голодают, попы жиреют», «Когда у барина мерзнут ноги, он поджигает деревню». Затем стал утверждать, что D предал революцию и что он превратил Партию в буржуазное объединение. В своем отчаянном задоре F пошел еще дальше. После D он взялся за его союзников, поиздевался над министром образования, приведя старую крестьянскую поговорку: «Кто входит в дом торговца лошадьми девственницей, выходит из него потаскухой»; а в адрес министра иностранных дел B он высказался: «С кем поведешься, от того и наберешься». Но не успел F процитировать очередную поговорку и высказать новые обвинения, его перебил полковник. Светловолосый офицер ко всеобщему удивлению во второй раз вошел в зал заседаний, отдал честь, передал министру тяжелой промышленности какую-ту записку, молодцевато отдал честь еще раз и вышел.
3
Так в оригинале. Вероятно "был специалистом". (Прим. верстальщика).
F, ошеломленный тем, что его перебили, и испуганный военизированным представлением, утратил всю свою уверенность, пробежал глазами записку, смял ее и засунул в правый боковой карман, пробормотал, что он не это имел в виду, сел, охваченный внезапным недоверием, как это показалось N, и замолчал. Остальные даже не пошевелились. Повторное появление полковника было слишком необычно. Оно казалось инсценированным. Факт этот казался угрожающим. Только M, которая пристально смотрела на F во время его выступления, делала вид, что ничего не произошло. Она открыла сумочку и принялась пудриться, чего она никогда еще не осмеливалась делать во время заседания. A по-прежнему молчал, все еще не наносил ответный удар, все еще казался безразличным. B и C, сидевшие друг напротив друга ближе всех к A, обменялись взглядами, быстро и словно случайно, как заметил N, при этом министр иностранных дел погладил свои старательно подстриженные усы. Шеф тайной полиции поправил шелковый галстук и холодно спросил, закончил ли F молоть чушь, так как Секретариату надо работать. N вновь подумал, не находится ли B и C в тайном сговоре. Они считались врагами, но тем не менее имели много общего: образование, знатное происхождение. Отец C был министром в одном из буржуазных правительств страны, а B был незаконнорожденным сыном князя. Некоторые считали, что B, как и C, гомосексуалист. Мысль о тайной договоренности между ними пришла в голову N во второй раз еще и потому, что, бросив министру тяжелой промышленности упрек, C явно хотел помочь B и не только ему, но и D, и M, и даже L. F, ошеломленный своим поражением, а еще больше тем, что C не поддержал его, очень тихо произнес, что он должен срочно позвонить в министерство, ему очень жаль, но какие-то несвоевременные дела требуют его решения. A поднялся. Он медленно подошел к буфету, стоявшему за его спиной, аккуратно налил себе коньяка и там остановился. Он сказал, что F может позвонить из приемной и что L тоже должен как можно скорее идти и хотя бы позвонить в больницу, поэтому он объявляет перерыв на пять минут. А чтобы заседание не было сорвано этими несвоевременными личными проблемами, он требует соблюдения партийной дисциплины, кроме того, он хочет, чтобы им никто больше не мешал, в том числе и этот осел-полковник. Он исполняющий обязанности, уточнил шеф тайной полиции, старый полковник в отпуске, он еще раз проинструктирует этого парня. По селектору вызвали половника. C приказал полковнику, который снова появился и отдал честь, чтобы тот больше в зал заседаний не заходил, что бы ни случилось. Полковник удалился. Ни F, ни L не вышли, они продолжали сидеть, словно нечего не произошло. D улыбнулся министру тяжелой промышленности, поднялся, подошел к A и, тоже налив себе коньяка, спросил, почему F не выходит, затем добавил, что, если, черт побери, министр тяжелой промышленности позволяет себе мешать заседанию Политического Секретариата, то можно представить, что творится в его министерстве — настоящий ад. Было бы достойно похвалы, если бы для его друга F благо государства и революции было самым ценным, и именно ради этого блага было бы желательно, чтобы он вспомнил о своем долге и как можно скорее связался со своими подчиненными, так как в противном случае тяжелая промышленность может быть ввергнута в хаос.
N размышлял. Самым важным ему казалось то, что A вдруг неожиданно решил продолжать заседание Политического Секретариата. Ссылка на партийную дисциплину была пустой фразой, это должно было быть понятно всем. Голосование пока что не состоялось, все соглашались молча, соотношение сил между двумя враждующими группами внутри Политического Секретариата уравнялось. Кроме того, A всегда мог вынести этот вопрос на партийный съезд и таким образом открыто ликвидировать непопулярный Политический Секретариат. Решение A было продиктовано какой-то другой причиной. Наверное, он понял, что допустил ошибку, когда решил одновременно провести чистку и ликвидацию Политического Секретариата. Ему следовало бы начать с чистки, а затем упразднить Секретариат, или, наоборот, сначала упразднить Секретариат, а затем ликвидировать отдельных его членов. Теперь же он стоял перед единым фронтом, в который сплотились обе враждующие группировки Политического Секретариата. Арест O стал преждевременным предупреждением, и то, что L и F боялись выйти из помещения, было знаком, что боялись все. Перед партийным съездом A был свободен и всемогущ, внутри же Политического Секретариата он, как и все остальные его члены, был заложником системы. Если все боялись A, то A тоже должен был испытывать если не страх, который был ему чужд, то хотя бы недоверие. Для созыва партийного съезда было необходимо время, но в течение этого времени члены Политического Секретариата по-прежнему обладали властью и могли действовать. Поэтому действовать должен был и A. Ему вновь нужно было определить, на кого он мог рассчитывать, а на кого нет, и лишь затем начинать борьбу. Царственным презрением к людям A настроил против себя оба лагеря. Перебранка грозила неожиданно превратиться в настоящую битву.