Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

напитанных винными парами и невинными семанти-

ческими шалостями, читать я не осмелился, и пра-

вильно сделал, потому что в «проклятых» (по выра-

жению профессора Наума Берковского, польстив-

шего мне примерно в те же дни, шутливо или нет

сравнив мою непечатную, взвинченную «продук-

цию» с творениями именитых французов) имели

место

вкрапления слов, мягко выражаясь, нецензур-

ных, режущих «серебряный» слух.

Поэты, окружавшие тогда Анну Андреевну и по-

желавшие представить ей меня, едва я открыл рот,

мгновенно превратились в молчаливый синклит и с

непроницаемыми лицами наблюдали за реакцией

«самой». Не знаю, кто именно — Евгений Рейн или

Дима Бобышев, Толя Найман или Иосиф Бродский

— проявил инициативу, предложив Ахматовой «от-

слушать» Горбовского? Может — все разом? Мы

ведь тогда дружили, еще лишенные некоторых из

предрассудков, что нагрянут к нам чуть позже, дабы

испытать на прочность все то человеческое и божес-

кое, коим обладали мы от природы. Правда, обитал

я от упомянутых поэтов несколько в стороне, был

менее образован да и внешне проигрывал им бес-

спорно; порой досаждал ребятам в «поисках тепла»,

раздобывая денежку на очередную «порцию», при-

чем, комплексуя, не забывал упомянуть, что, дес-

кать, Порция — это именитая некогда «древняя»

римлянка, жена М. Брута, выступавшая против са-

мого Цезаря, а не «сто пятьдесят с прицепом», то

бишь с килечкой, — одним словом, не забывал при-

хвастнуть справочно-познавательской эрудицией

(знай наших!).

Читал я в тот вечер «с листа», и не просто по за-

писной книжке, а считывал рифмованную продук-

цию со страниц культурненько сброшюрованных сам-

издатовских сборничков, за несколько часов до на-

чала «аудиенции» отпечатанных мной на первой

собственной пишмашинке марки «Москва», кото-

рую приобрел на деньги от жиденького гонорара за

свою первую книжку стихов «Поиски тепла» (70 КОП.

за стихотворную строку, тираж — 2500 экземпля-

ров,

объем — полтора авторских листа).

Анна Андреевна изъявила желание взглянуть на

брошюрки. Она подержала «продукцию» в царст-

венных руках, улыбнулась самодельным «титуль-

ным листам» сборничков, на которых значилось:

«Сны» и «Косые сучья», — полистала. И я осмелил-

ся предложить их ей «на добрую память». Не отка-

залась, даже попросила надписать «дарственную»,

что я и проделал с превеликой энергией. Приняла.

А что ей оставалось делать, ей, человеку, воспитан-

ному несколько иначе, чем я?

Не из ложной скромности решил я не приводить

тут похвальных ахматовских слов в адрес моего чте-

ния. Не запомнились таковые. А может — и не было

вовсе. Было — внимание. Отчетливое. Со стороны по-

жилой женщины. Не прервавшей юного декламатора

ни словом, ни вздохом. А следил я за ее лицом вни-

мательно. И прервал бы себя незамедлительно при

малейшем сигнале рук, глаз, губ, дыхания Ахмато-

вой, возвещавших об утомлении, вообще — о скуке.

Похвальных слов не запомнил. Если они и были,

принял их как должное. Зато уж «критическое заме-

чание», переросшее затем в маленькую дискуссию с

поэтессой, врезалось в память стальным осколком!

Причиной дискуссии послужило одно из моих тог-

дашних стихотворений, озаглавленное прозаичес-

ким словом «Ботинки». В нем — двенадцать строк.

Приведу их полностью. Как вещественное доказа-

тельство. Как свидетельское показание. По просьбе

обвиняемого.

Ботинки

Как машины грузовые, на резине

мы ходили, мы закаты коротали...

А вчера в универсальном магазине

мы купили греко-римские сандалии.

Оплатили цвета пыли макинтоши,

в цвета стали мы представились беретах.

Мы пошили сногшибательные клеши,

надышались из нерусской сигареты.

И мелькали греко-римские сандалии,

и ходили мы — плакаты и картинки.