Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

...Но всегда нас под кроватью ожидали

грузовые эпохальные ботинки.

Стихотвореньице сие было написано в конце пя-

тидесятых годов, однако уцелело в моем сознании и

к середине шестидесятых, когда в числе других про-

читал его Анне Андреевне. На этом стихотворении

Ахматова как бы очнулась и высоким (по смыслу) и

одновременно

низким (по тембру) своим голосом

произнесла в мою сторону:

— Ботинки — нерусское слово... У нас — башмаки

или сапоги. А ботинки — не наше. — Замечательно,

что слово «нерусское» произнесла она слитно, как

эпитет, а не как отрицание.

Теперь-то я понимаю, что нужно было согласить-

ся со «старшим по званию», по крайней мере — не

перечить Анне Андреевне. Тем более что, как выяс-

нится в дальнейшем, Ахматова была ближе к истине,

нежели я. А тогда на положении случайного гостя

(гостя не только знаменитой поэтессы, но как бы и

самой госпожи Поэзии) я попытался не совсем веж-

ливо противоречить, отстаивая, как мне думалось,

свою точку зрения. Мне тогда показалось, что Ахма-

това, мягко говоря, отстала от жизни, ну, не отста-

ла — отклонилась в свою интеллектуально-затвор-

ническую, башенно-отсутствующую сферу, точ-

нее — атмосферу, где люди ее круга, изъясняясь,

все еще по инерции употребляли слова своего време-

ни: «салон», «кафтан», «баретки», «штиблеты»,

«калоши», «гамаши», игнорируя укоренившиеся, в

том числе и «ботинки» (от старинного, хотя и нерус-

ского, «ботфорты» и далее — «боты»); в дальней-

шем я, памятуя об ахматовском упреке, подумывал

о замене «ботинок» вульгарными лагерно-солдат-

скими «бахилами», но слово это резало даже мой не

столь изысканно-утонченный слух своей не то чтобы

непоэтичностью, но как бы — чужеродностью в кон-

тексте лирического жанра. И, отвечая на реплику

Ахматовой, съязвил:

— Может, «лапти» вместо «ботинок» употребить?

Или какие-нибудь «чуни», «опорки»?

Ахматова ничуть не смутилась. Она лишь пояс-

нила:

— «Опорки» — это производное от «сапог». Когда

отрезают, отпарывают сносившиеся голенища и хо-

дят в одних... опорках.

В общем-то, я и сам к тому времени знал, что

такое «опорки», но дух противоречия возобладал, и

я попытался взбрыкнуть еще разок:

— А я-то считал, что опорки потому так зовутся,

что на них... ноги опираются! «Опора в превратной

судьбе!» — процитировал я Лермонтова, чисто ма-

шинально, даже как бы из озорства, ожидая, что вот

сейчас Ахматова взорвется, скажет: «Не кощунст-

вуйте!» — или что-нибудь в том же духе, но Анна

Андреевна стоически промолчала. Лишь посмотрела

в мою сторону этак... сочувственно.

Теперь-то я понимаю, что Ахматова была права,

протестуя против смысловой неорганичности «про-

западных» ботинок, вставленных в стихотворение,

обладающее патриотическим задором. И что с того,

что я никогда — ни во время написания, ни поз-

же — не считал сей опус русофильским. Написа-

лось-то непреднамеренно, импровизационно, почти

бездумно. Думалось: обойдется. Не обошлось. Слово

хоть и не воробей, однако летает. Даже такое зазем-

ленное, как «ботинки». Особенно — в «воздушном

пространстве» ахматовского утонченного надсоци-

ального слуха. Небось, антизападный «еврофоб-

ский» душок стишка так и шибанул, будто квасная

отрыжка... Вот Анна Андреевна и не смолчала. Не

из протеста к моей «направленности» — от нетерпи-

мости к элементарной поэтической неряшливости,

несоответствию, стилевому диссонансу.

Но возвратимся к нашему визиту в угловую две-

надцатую, где я отважился вручить Ахматовой до-

морощенную поэтическую продукцию. Последствия

«дарения» оказались весьма неожиданными: наза-

втра Анна Андреевна прислала ко мне порученца за

пишущей машинкой и копировальной бумагой. Ах-

матовой понадобилось что-то срочно перепечатать.

А так как я прихвастнул своей домашней типогра-

фией, то есть — был легок на помине, то и решили