Пагуба
Шрифт:
— Что, Хурта? — рассмеялся Далугаеш. — Я же говорил! Смотри, у него в руке мой меч!
— Ты говорил, что он белый, — задумалась Хурта. — А он черный. Где его шрам? Я не вижу шрама на его лбу. И глаза у него черные, что странно. Зелеными должны быть глаза.
— Я отдам тебе его голову, — поднялся Далугаеш. — Возьмешь золы, потрешь его глазки. Наверное, они просто закоптились. Но голову получишь без ушей.
— Хорошо, — холодно заметила Хурта, положила перед собой меч, обернулась на галерею и скривила губы в понимающей усмешке. — Постарайся продержаться подольше, Далугаеш, я хочу посмотреть, что он может.
— Я постараюсь, — оскалил зубы Далугаеш, вытянул из кармана бронзовые часы Куранта, щелкнул крышкой, покачал их на цепочке перед окаменевшим противником, бросил на камень и раздавил каблуком. И только после этого шагнул вперед.
Сколько раз Лук мечтал об этой схватке? Сколько раз он домогался до Куранта, чтобы тот рассказал ему, как сражаются ловчие, как сражаются Сакува, как сражаются Хара, чем одни отличаются от других. Сколько часов, дней, месяцев, лет провел он, не выпуская из рук меча, хотя занимался и акробатикой, и жонглированием, и еще, и еще, и еще чем-то. Но ждал этого дня.
Далугаеш все-таки был очень быстр, и поразить Лука он хотел напором и мощью. И ему это удалось. Почти удалось. Лук понял с первого шага долговязого, что фехтования не получится, поэтому, когда меч старшины ловчих блеснул отраженным светом, он шагнул в сторону и повторил то же самое, что сделал с ударом кессарца Ашу на ярмарке, — крутанул кистью, гася удар Далугаеша, и, после того как тот радостно последовал школярскому приему, надеясь уничтожить наглеца, вывернулся еще раз. Вот только меч долговязого ловить не стал, кое-что было и поважнее.
Меч старшины ловчих зазвенел о камни двора. Хурта расхохоталась. Далугаеш с рычанием бросился за мечом, схватил его, но уже не бросился на Лука напропалую. Пошел поперек двора крадучись и шел так, пока не увидел что-то, лежащее под ногами.
— Не наступи, Далугаеш, — выпрямилась, утирая слезы, Хурта. — А то уже не пришьешь. Ладно. Если убьешь мальчишку, я сама тебе пришью его на место и никому ничего не расскажу.
Старшина ловчих замер, нагнулся, пригляделся к находке, схватился за то место, где еще недавно под длинными волосами находилось его левое ухо, взревел и вновь бросился на оскорбившего его мальчишку.
Второе ухо срезать оказалось еще проще. Лук развернулся вокруг себя, точно так же, как он это сделал у подножия матери деревьев, и не только превратил голову бесноватого старшины в шар, но и приложил его рукоятью меча по затылку. Далугаеш рухнул на камень.
— Мы заберем его, — послышался за спиной Лука голос Первого. — Заканчивай тут, мы подождем. Сражаешься ты еще лучше, чем открываешь замки.
— Уши пусть лежат, — не оборачиваясь, бросил Лук.
Далугаеша уволокли. Хурта поднялась со скамьи, обратила лицо в ледяную маску.
— Я так понимаю, что Игай мертв? — спросила она.
— Мертвее не бывает, — ответил Лук.
Он смотрел на ее ноги. Она ставила их так, как учил их ставить Курант.
— Он успел сломать меч? — Она наклонила голову.
— Нет, — покачал головой Лук. — Меч у меня.
— Жаль. — Гримаса исказила ее лицо. — Он был очень способным, но слишком горячим. Вот результат: даже чести не удостоился после смерти. Почти как твой приемный отец.
— Уверен, что Курант успел сломать меч, — отрезал Лук.
— Гордись им, — сказала Хурта и подняла меч над головой, направив острие Луку в грудь. — Что скажешь, Кир Харти? Убить или выяснить?
Курант рассказывал об этой фразе. Обычно воин клана Хара не сражается с жертвой, он ее убивает. Как угодно — ножом, ядом, копьем, стрелой, мечом, в спину, спящего, пьяного… Главное — убить. Конечно, если жертва не окажется слишком сильна или слишком осторожна, тогда порой воину клана Смерти приходится показывать, на что он способен. Но между своими — произносится та самая фраза. И если звучит — «выяснить», то бой идет только на мечах. «Но, — всегда повторял Курант, — когда смерть заглядывает в лицо воину клана Смерти, он уже присягает ей, а не собственной чести. Помни об этом, парень».
— Помню, — прошептал Луки громко сказал: — Выяснить.
Она обрушилась на него, словно стальной вихрь. Сначала проверила на нем первый танец, затем второй, затем третий. Это напоминало проверку Куранта, разве только Курант все делал медленно, останавливался, объяснял каноны клана Хара, показывал, где можно уйти на следующий танец, не заканчивая текущий, но те же самые танцы в исполнении Хурты не были текущими. Они напоминали разряды молнии, и каждый ее жест, оставаясь ритуальным, имел одну цель — убить. Не покрасоваться, а убить.
Лук выдержал. Даже где-то вдалеке, на краю мельтешения клинков, мелькнула мысль, что прав был Курант, когда останавливал, осекал мальчишку, говорил, что все нужно делать медленно, плавно, так, словно размешиваешь горячую мастику для починки крыши. Только делая все медленно, ты поймешь ошибки и огрехи, потому что там, где в быстроте и сумятице ошибка едва различима, в медленном движении она обернется падением или пропущенным выпадом. Лук выдержал, а в середине третьего танца перескочил на десятый, на последний, поймал Хурту дважды на противоходе, заставил закрыться, отскочить, замереть. Она едва не упала. Оправилась, провела пальцами по клинку. Лезвие ее меча было испещрено зарубками.
— Если бы ты был воином клана Смерти, — она почти смеялась, хотя на ее лице осталось только два цвета — белый и черный, — тогда по зову Данкуя урай отправил бы в Хилан не меня, Заманкура и Игая, а меня, Заманкура и тебя. Прошу тебя, Кир, когда будешь умирать, не ломай свой меч, уж больно он хорош.
И она бросилась на Лука снова. Теперь это был свободный танец. Созданный ею для себя самой. Танец, который не знал никто, кроме нее самой. Танец, который всякий воин исполняет хотя бы раз в день. Исполняет там, где его никто не видит. Танец, который можно разделить на части, на связки, на мгновения и соединить так, как тебе хочется. Танец, подобный набору значков, которыми музыканты вычерчивают музыку на восковых дощечках, но которые могут слагаться в любые мелодии. И Лук начал отступать. Зазубренный меч Хурты начал сверкать слишком близко от его тела, вот уже послышался треск ткани, вот засаднила щека, запястье, бедро. У него не было своего танца, и он не успел понять слова Куранта, когда тот говорил, что он должен растворить свою суть в пустоте, которая пронизывает все.