Пагубная любовь
Шрифт:
— Но коли ты заскучал по ней, — перебила сеньора Жозефа, — вызови девочку, поживет здесь, а потом воротится к сеньору Симану.
— Не к лицу эдакая слабость мужчине, привыкшему к бритве, Жозефа. Юнец, ежели не будет при нем Марианы, сгинет от тоски в оковах. Просто нынче напал на меня такой стих... А знаешь что? Всех денег не заработаешь, махну-ка завтра в Порто.
— Правильно сделаешь.
— Решено. Деньги — дело наживное, были бы руки. Покуда удавалось мне на все своими трудами зарабатывать. Ну, чуток поменьше
Кузнец повеселел, и, покуда он обдумывал поездку в Порто, ком в горле рассосался.
Но после еды местре Жоан не встал из-за стола: сидел, опершись локтем о столешницу и задумавшись.
— Все маешься?! — воскликнула Жозефа.
— Прямо наваждение, женщина!.. А что, как девушка захворала либо померла?
— Пресвятая Троица! — всплеснула руками невестка. — Что ты такое говоришь, Жоан!
— Чернота у меня на душе, черней, чем эта сковородка!
— Ветры тебя донимают, человече! Выдь на воздух, поработай малость, глядишь, и полегчает.
Жоан да Круз пошел под навес, где были у него горн и наковальня, и принялся ковать гвозди.
Мимо кузницы проходили его знакомцы, затевали беседу, как повелось, но кузнец отмалчивался, и, казалось, ему не до шуток.
— Что с тобой, Жоан? — спрашивал один.
— Ничего. Ступай себе, куда шел, а меня оставь в покое, не до болтовни мне.
Останавливался другой и говорил:
— Храни вас бог, сеньор Жоан.
— И вас, ваша милость. Что новенького?
— Да ничего.
— А ничего, так идите себе с богом, нынче я сам не свой.
Откладывал кузнец молот, присаживался на бревно и яростно чесал затылок. Затем снова брался за работу, но работа не ладилась: то гвоздь испортит, то себя по пальцам ударит.
— Эка дьявольщина! — воскликнул он; и пошел в кухню, где взял белый фаянсовый кувшинчик и приложился к носику, подобно тому, как какой-нибудь фат с изысканными страстями ищет утешения в абсенте.
— Ужо прогоню тебя, злая напасть, всю мне душу измаяла! — продолжал кузнец, топая ногой и размахивая руками.
Он вернулся под навес, и тут на дороге появился путник верхом на крепком муле. Он был закутан по испанской моде в широкий плащ, хоть погода стояла безветренная. Виднелись только сапоги сыромятной кожи с желтыми шпорами да шляпа, надвинутая на самые глаза.
— Доброго здоровья! — проговорил путник.
— И вам того же! — отвечал местре Жоан, оглядев копыта мула — авось будет чем занять руки и голову. — Справный мул у вас!
— Недурен. А вы, ваша милость, сеньор Жоан да Круз?
— К вашим услугам.
— Я приехал выплатить должок.
— Мне? Сколько помню, вы, сеньор, ничего мне не должны.
— Должок не мой, отца моего; он и поручил мне выплатить.
— А кто ваш отец?
— Отец мой был погонщиком мулов, из Каркана родом, по имени
Не договорив эту фразу и до половины, всадник распахнул плащ и разрядил мушкет прямо в грудь кузнецу. Тот попятился, простонав:
— Убит я!.. Не увижу тебя, Мариана!
Убийца умчался во весь опор на испуганном муле и был уже шагах в пятидесяти, когда Жоан да Круз, упавший ничком на скамью, испустил последний вздох, обратив лицо к тому месту, откуда десять лет назад выстрелил в грудь погонщику.
Прохожие, которых незадолго до того обогнал человек на муле, не вызвавший у них, естественно, никаких подозрений, столпились вокруг убитого. Жозефа, прибежавшая на грохот выстрела, не расслышала последних слов местре Жоана. Она хотела было перенести его в дом и бежать за лекарем, но среди собравшихся нашелся и представитель сего сословия, который объявил, что кузнец мертв.
— Кто убийца? — воскликнули разом три десятка человек.
В тот же день из Визеу прибыли судейские и начали следствие, но так и не нашли никаких улик, которые навели бы их на след. Нотариус составил опись имущества и опечатал дом, а колокол тем временем звонил по кузнецу Жоану и на свежий холмик опускалась надгробная плита.
На весах Всевышнего благородство души твоей, наверное, перевесило инстинктивную кровожадность твоего темперамента, человече! Раздумывая о не сочетающихся меж собою чертах твоего характера, я постигаю тайны Провидения и дивлюсь прихотливым противоположностям, коими, по воле творца, наделены творения. Спи же вечным сном своим, если нет суда, что призывает тебя к ответу за жизни, которые ты отнял у других, и за то, как распорядился ты своею собственной. Но если существует суд карающий и милосердный, то в очах Вышнего Судии слезы дочери твоей зачтутся тебе в оправдание.
Жозефа продиктовала письмо для Марианы, но попросила, для верности, адресовать его Симану Ботельо. Когда узнику принесли письмо, Мариана была у него в камере.
— Почерк мне незнаком, Мариана... И сургуч черный...
Мариана вгляделась в конверт и побледнела.
— Я знаю почерк, — сказала она, — это Жоаким, лавочник... Распечатайте поскорее, сеньор Симан... Уж не умер ли мой отец?
— Придет же в голову! Разве не получили вы третьего дня письмо от него? Разве не писал он, что здоров?
— Что из того? Поглядите, чья подпись.
Симан поискал подпись, сказал:
— Жозефа Мария... Вам пишет ваша тетушка.
— Читайте, читайте... Что она пишет? Дайте, я сама прочту.
Узник читал про себя, а Мариана не отступалась:
— Да читайте же вслух, сеньор Симан, ради всего святого... я вся дрожу, да и вы побледнели, ваша милость... Что случилось, Господи?
Симан выронил письмо и сел; на душе у него было тяжело. Мариана подбежала поднять листок, и юноша проговорил, взяв ее за руку: