Пакт
Шрифт:
Такая ситуация устраивала всех. Заказчики не желали рисковать, травить лорда и подвергать опасности ценного агента не входило в их планы.
Майрановский раздувался от гордости: его великое изобретение, «таблетка правды», вот-вот выйдет на международный уровень, станет ключом к раскрытию коварных замыслов британских империалистов. В работу доктора Штерна он не вмешивался, с утра до вечера занимался испытаниями ядов, наблюдал, как умирает очередная жертва, записывал все подробности в тетрадку и не мог оторваться от этого увлекательного дела.
Ланг радовался каждому дню, отнятому у смерти, прожитому без боли и мучений.
– Повезло британцу, – говорил Борис Аронович. – И не ведает надменный лорд, от какой мерзости спасают его два старых мошенника, немец и еврей. Нам с вами, товарищ Штерн, полагается за наши подвиги по ордену Бани, есть такая высокая британская награда.
В последние дни Ланг угасал, почти не вставал с койки, отказывался от еды. У него стремительно развивались диабетическая слепота и сердечная недостаточность.
Когда Карл Рихардович подошел к нему, Ланг дышал тяжело, с хрипами, свистами, выглядел совсем скверно, однако открыл глаза и спросил:
– Добришко мое принесли, не забыли?
«Добришком» он называл письмо и несколько семейных фотографий. Доктор хранил их у себя, держать в лазарете было рискованно, добросовестный Кузьма иногда устраивал там глобальные шмоны.
– Вот, возьмите, – доктор сунул ему в руку конверт.
Ланг ощупью вытащил фотографии, несколько минут перебирал их, гладил, потом спрятал назад в конверт, вернул доктору.
– Пусть все останется у вас, не сегодня-завтра окочурюсь. А было бы славно устроить юноше Володе побег по рецепту Дюма. Помните «Графа Монте-Кристо»?
– К сожалению, вы не аббат Фарио, Володя не Эдмон Дантес, мы не в замке Иф, не в наполеоновской Франции.
– И даже не в царской России, где из тюрем бегали все кому не лень, – Ланг усмехнулся. – Между прочим, Сталин бегал, как заяц в шапке-невидимке. Слишком легко, даже для царской России. Когда-то я с таким жаром доказывал товарищам, что Коба не может быть агентом охранки, смешно вспомнить! А знаете, я впервые увидел его в Вене, в январе 1913-го. Мои хорошие друзья Саша Трояновский и Лена Розмирович приютили Кобу по личной просьбе Ильича. Я часто заходил к ним. Отлично помню его тогдашнего. Маленький, мрачный, непромытый, в косоворотке с чужого плеча, вошел, налил себе чаю в стакан, ни слова не сказал и удалился. Совершенно по-хамски вел себя. И пахло от него скверно. Глупость какая-то. Нелегально вывозить в Вену темного бродягу, беглого ссыльного, чтобы он написал памфлет «Марксизм и национальный вопрос». Ильичу приспичило: писать должен грузин. Ладно, пусть грузин. Но почему в Вене? И фамилия под памфлетом вовсе не грузинская стояла: Сталин.
– Может, все знали, чей это псевдоним? – спросил доктор.
– Ерунда, никто не знал Иосифа Джугашвили в 1913-м, и Сталиным он тогда подписался впервые в жизни. Эта история не дает мне покоя. Немецким Коба не владел, ни в какие библиотеки не ходил, писал за него Бухарин, редактировал Ильич, но ведь зачем-то вытащили его в Вену, и там, именно там он превратился из Кобы в Сталина, – Ланг оживился, хрипы смягчились, глаза заблестели. – Пока Ильич был жив, я мог сто раз спросить его, но ведь тогда в голову не приходило, что такое на самом деле Сталин. Подумаешь, генеральный секретарь! Скучная бумажная работа. Товарищ Картотекин, так его называли…
Ланг
– Борис Аронович, давайте послушаю вас, дыхание очень плохое, – предложил доктор.
– Благодарю, не нужно. Идите к Володе, он там возится за ширмой, несколько раз звал вас.
– Ну а мандаринку?
– Нет, спасибо.
– Совсем ничего не хотите?
– Ничего. Разве вот шоколаду, но ведь у вас нет.
– Конечно, есть. Принес для Володи, не предлагаю, потому что нельзя вам.
Ланг глухо усмехнулся:
– Бросьте, доктор. Какая уж теперь диета!
Долька шоколада вызвала на его лице блаженную детскую улыбку.
– Когда я был маленький, думал: вырасту, одним шоколадом буду питаться. И вот, пожалуйста, такая подлость – диабет. Это при моей любви к сладкому! Наверное, от обиды я стал большевиком. Самая подходящая партия для обиженных. Ладно, идите к мальчику, а то не удержусь, еще попрошу кусочек.
Володя Нестеров проспал почти сутки, проснулся, поел и опять уснул. Он выздоравливал. Молодой сильный организм быстро освобождался от ядов, ссадины затягивались, после долгого сна прояснились глаза, прошли краснота, отеки, и стало видно, что они ярко-голубые, с длинными пепельными ресницами.
Он впервые по-настоящему проголодался. Доктор сварил для него овсяную кашу, два яйца всмятку, сидел смотрел, как Володя ест, и всерьез размышлял над идеей Ланга. Жалко мальчика, ему бы жить и жить. Конечно, рецепт Дюма не годился, но неужели ничего нельзя придумать? Сейчас самое удобное время, в пряничном домике затишье, охрана и Кузьма днем играют в дурака на кухне. Ночью дрыхнут.
Володя съел все, выпил две кружки чаю, поблагодарил, попросил папиросу. Карл Рихардович открыл форточку, закурил вместе с ним.
«В каптерке у Кузьмы есть телогрейки и валенки, – продолжал размышлять доктор. – Штаны, рубашку, джемпер могу принести свои хоть завтра. Просто надену два слоя. По росту, по размеру ему подойдут. С тыльной стороны дома в одном месте из забора торчат короткие штырьки арматуры. Ничего не стоит перелезть. Снаружи забор гладкий, но можно спрыгнуть в сугроб, не такая большая высота».
– Я помню, вы говорили, меня хотят забрать назад, в тюрьму, – произнес Володя и нахмурился. – Зачем я им там понадобился, не знаете?
Карл Рихардович рассказал все, что ему было известно: и про приказ Ежова, и кто такой Блохин. Володя затушил папиросу, сидел, уткнувшись лбом в колени, долго, мрачно молчал.
«Ну, спрыгнет он в сугроб, что дальше? – думал доктор. – Допустим, немного денег я ему дам. А документы? Ему нужно где-то жить, работать, без документов невозможно, тем более будут искать его. Интересно, хоть один случай удачного побега из сталинских тюрем был или нет?» [14]
Володя, наконец, поднял голову и спросил:
14
В июне 1938-го удалось сбежать в Маньчжурию начальнику УНКВД Дальневосточного края Люшкову Г.С. В 1945-м убит японцами. Несколько сотрудников ИНО НКВД и Комиссариата иностранных дел стали невозвращенцами. Ни один случай удачного побега политических заключенных из тюрем и лагерей за весь период правления Сталина неизвестен.