Пакт
Шрифт:
– Помрет, нового привезут, уж чего-чего, этого-то добра навалом. А мне спецобъект оставлять не положено. Вы, товарищ Штерн денежки свои приберите, помещение лаборатории нам с вами требуется покинуть сей момент, тута, едрена вошь, спецпрепараты, спецоборудование государственной важности.
Карл Рихардович застыл, глядя в глаза Кузьмы. Из глубоких темных ямок блестели крошечные зрачки. Боковым зрением он вдруг уловил едва заметное движение руки, скользнувшей по кобуре.
«А ведь неизвестно, чего от него ждать, – подумал доктор. – Почуял во мне врага, возьмет и пальнет. Ну что ж, комедия и так слишком затянулась, пора заканчивать. Хотя бы одно доброе дело мне удалось,
Рука Кузьмы расстегнула кнопку, нырнула внутрь, копалась, шуршала чем-то сухим и легким, явно не пистолетом, наконец, вынырнула с горстью семечек, усы при этом вздернулись в добродушной улыбке.
– Угощайтесь, товарищ доктор, семачка хорошая, крупная, свежая, от нервов лучше всего помогает.
Доктор помотал головой, быстро вышел, перепрыгивая через ступеньки, помчался на второй этаж. Кузьма окликнул его.
– Глядите шею не сломайте.
Обернувшись, доктор увидел маузер. Кузьма держал его в левой руке, в правой была горсть семечек, шелуха висела на усах.
– Вот, чтоб вы не сумлевались, личное-то оружие всегда при мне, денно и нощно, а то чего не то подумаете, доложите товарищу Блохину, мол, Кузьма бдительность потерял, в кобуре семачку держит.
Еще не добежав до двери лазарета, доктор услышал громкие хрипы.
– Где вы были так долго? – спросил Володя. – Нашли что-нибудь?
– Ничего.
Он опять стал прослушивать легкие и сердце Ланга и понял, что все уже бесполезно.
– Бросьте суетиться, Карл, – голос Ланга звучал совсем невнятно, едва прорывался сквозь хрипы. – Володя, запомни, что я тебе сказал, запомни, пожалуйста. Сколько ни осталось тебе жить, проживи честно, никого не сдавай. Карл, моим пока не сообщайте, пусть для них еще побуду живым. Мечтал помереть сам, не от сталинской пули, и чтобы рядом люди, не палачи. Никогда никакие мои мечты не сбывались, только эта, последняя.
У спецреферента Крылова слезились глаза и першило в горле, он много курил, чтобы не заснуть. Он работал по пятнадцать часов в сутки. Ему доставляли все новые страницы стенограмм процесса, он переводил их на немецкий, сам отстукивал перевод на машинке с латинским шрифтом.
После «кремлевского дела» хронически не хватало машинисток, владевших иностранными языками. После ареста Радека взяли почти всех сотрудников Бюро международной информации ЦК, которым он руководил с 1932-го. Новых набрать не успели. Переводчики из Наркомата иностранных дел обслуживали зарубежных гостей, приглашенных на процесс в качестве зрителей. Переводить стенограммы для телеграфных агентств было практически некому. Учитывая особую важность этой работы, к ней по распоряжению Хозяина привлекли «самых надежных и проверенных сотрудников», в том числе спецреферента Крылова.
Из-за усталости и спешки Илья не вдумывался в смысл текстов стенограмм, переводил механически. Иногда, перевернув очередную страницу, обнаружив, что на ней продолжение речи прокурора Вышинского, он бормотал сквозь зевоту:
– Ты когда-нибудь заткнешься?
Но генеральный прокурор Вышинский Андрей Януарович, прозванный Ягуаровичем, не затыкался, он был фантастически говорлив, его речи растягивались на десятки страниц.
Илья учился в университете во времена ректора Вышинского. Любимой забавой Андрея Януаровича было унижать старых профессоров публично, при студентах. Посреди лекции он входил в аудиторию, делал знак лектору продолжать, минуты три молча стоял, неотрывно сквозь круглые стекла очков глядел на преподавателя. Под его взглядом лекторы сбивались, заикались, краснели,
Илья пару раз имел удовольствие наблюдать вблизи физиономию Ягуаровича. Издали он выглядел вполне солидно, благообразно, но вблизи обнаруживалась неприятная диспропорция. Посредине круглого большого лица торчал крошечный острый носик. Безгубый узкий рот прятался между тяжелым подбородком и рыжеватыми усами.
Ягуарович подходил к кафедре, начинал говорить вполне мирно, не повышая голоса, и среди потока общих, ничего не значащих фраз вдруг звучало что-нибудь вроде: «Ты, вонючая падаль, думаешь, тебе сойдет с рук наглая вражеская пропаганда в стенах советского вуза?» Это произносилось тихо, бесстрастно и никак не было связано с предыдущими фразами. Преподаватели, впервые оказавшиеся в такой ситуации, вздрагивали, недоуменно переспрашивали: «Что, простите?» Те, кто был хорошо знаком с Ягуаровичем, обычно молчали. Дальше следовали крик, грязные оскорбления, обещания скорой расправы. Накричавшись вдоволь, Ягуарович спокойно и надменно покидал аудиторию.
Работая в Институте марксизма-ленинизма, Илья узнал о Вышинском много интересного. Андрей Януарович происходил из мелких польских шляхтичей, получил приличное юридическое образование, вступил в партию меньшевиков, имел счастье во время революции 1905-го познакомиться в пересылочной тюрьме в Баку с Кобой и с тех пор многие годы пользовался его симпатией и покровительством. После победы большевиков в октябре 1917-го Вышинский оказался единственным человеком, который вступил в партию по личной рекомендации Сталина. Ни до, ни после Сталин никому личных рекомендаций не давал.
В архиве хранился ордер на арест Ленина как немецкого шпиона, подписанный летом 1917-го прокурором при Временном правительстве А.Я. Вышинским. В той же папке лежало гневное послание старого большевика Мануильского, адресованное Сталину, в котором Вышинский разоблачался как агент царской охранки. Поверх текста красовалась косая надпись синим карандашом: «А. Вышинскому – И. Ст.». Ягуарович не уничтожил эту бумагу, хотя мог бы, он сдал письмо Мануильского с пометкой Сталина в партийный архив, открыто демонстрируя свою неуязвимость и презрение к «ленинской гвардии».
Его карьера неслась вверх. На посту ректора Вышинский задержался всего на три года, публичные издевательства над профессорами скоро ему наскучили, университетская сцена стала тесна такому большому артисту. В 1935-м он был назначен генеральным прокурором.
Илье приходилось наблюдать, как Ягуарович бочком, сгорбившись, семенит через приемную. В кабинет Хозяина Вышинский не входил, а просачивался, заметно уменьшаясь в объеме. Рыжие усы дрожали, глаза источали горячую патоку обожания. Вряд ли Хозяин верил в искренность Ягуаровича, тот явно, грубо переигрывал. Но именно это и нравилось Хозяину. Ягуарович со своей чрезмерностью идеально подходил на роль персонажа-резонера, который озвучивает мысли автора.
«Шайка бандитов, грабителей, подделывателей документов, диверсантов, шпиков, убийц! С этой шайкой убийц, поджигателей и бандитов может сравниться лишь средневековая каморра, объединявшая итальянских вельмож, босяков и уголовных бандитов. Вот моральная физиономия этих господ, морально изъеденных и морально растленных. Эти люди потеряли всякий стыд, в том числе перед своими сообщниками и перед самими собой!» – восклицал резонер.
Роль второго резонера играл Радек. Он говорил не меньше Вышинского. Горячо обличал себя и остальных подсудимых, при этом с ледяным сарказмом намекал на абсурдность происходящего.