Палач, сын палача
Шрифт:
Это был далеко не первый допрос, но именно сегодня в первый раз на него был приглашен палач. Это говорило о том, что судейские, учитывая высокое положение бывшего верховного судьи, прилагали немыслимые усилия, для того чтобы разговорить подследственного, выводя его на добровольные признания.
На самом деле суд над таким человеком как фон Канн был не нужен ни герцогу Годельшаль, ни Ортенау. Потому как в случае казни последнего могли начаться пересуды и недвусмысленные намеки на то, что известный своей праведной жизнью бывший верховный судья был оболган и убит в городе, сюзерен которого желал прославиться за его счет. У фон Канна могли найтись именитые покровители и друзья, которые не преминули бы отомстить за поругание его честного имени.
В общем Оффенбургу здорово повезло, что фон Канн уволился со службы и уехал подальше от них, так что теперь, что бы ни случилось с ним, они были бы уже не причастны к произошедшему.
Воспользовавшись тем, что фон Канн вдруг отказался отвечать на какой-то вопрос и, следовательно, пришла очередь уступить место палачу, Миллер подошел вплотную к столу и вежливо предложил судье немного передохнуть после напряженного начала допроса, в то время как он – Петер Миллер попробует подыскать подходящие ключики к упрямству подсудимого.
Это было не по правилам, тем не менее, посоветовавшись с инквизитором, судья с радостью принял предложение. Шутка ли сказать – фон Канн мог в любой момент оказаться невиновным, и тогда, выбравшись на свободу, кому он станет мстить за произведенные над ним издевательства, палачу – который производил пытку, или судье – которого на этот момент времени вовсе не было в пыточном зале?
Выставив вон стражу и отправив в соседний трактир писаря, и оставшись, таким образом, с подсудимым наедине, Петер Миллер тут же вызвал в пыточный зал своего сына, который сервировал судейский стол. После чего они все втроем славно отобедали, вспоминая прошлые дела и промывая косточки знакомым, оставшимся в Оффенбурге.
Оказалось, перед приездом Миллера Себастьян фон Канн съездил в Вюрцбург, где посетил фон Шпее, который принял у него последнюю исповедь и по просьбе самого фон Канна подготовил его душу к смерти.
– Все, о чем я вас прошу, драгоценный мой друг, – фон Канн улыбнулся Миллеру, поднимая бокал за его здоровье, – все, о чем я смею умолять вас, находясь, по сути дела, на смертном одре, это просьба помочь мне поскорее отойти в мир иной, – он посмотрел в чистые глаза Миллера, стремясь предать своему взгляду как можно больше твердости.
– Постойте, ваша честь, я все-таки комиссар и сделаю все возможное, для того чтобы вытащить вас из тюрьмы. Не так ли, Клаус! – попытался ободрить фон Канна Миллер. – Вы еще вполне здоровый, сильный человек и сможете выдержать пару дней допроса с пристрастием, даже если мне и придется доставить вам некоторые связанные с моей работой неудобства. Впрочем, я говорю только о неудобствах, так как, уж поверьте моему опыту, многие пытки можно сделать страшными только внешне. Я, конечно, не говорю о дыбе и пресловутых ведьминых креслах, о ложе или о люльке, которую изобрел и создал некогда работающий под моим началом Филипп Баур, и которую наши палачи почему-то зовут кобылой. Но, думаю, что до этого и не дойдет. Что же касается зажимов, то тут все вполне легко.
– Простите, господин Миллер, Петер, но я говорю то, что знаю. Я не выдержу пыток, и тогда пропадут все. Все, Петер, и даже вы!
– Но, – Миллер задумался, – ваша честь, должно быть, не поняли, что я могу сделать вашу пытку страшной только для стороннего наблюдателя, в то время как вы почувствуете разве что небольшой дискомфорт. Возможно, вам придется потерпеть небольшое сжатие, или я проткну у вас кожу иголкой. Простите, но от этого еще никто не умирал. Главное, протянуть время. И если не удастся оправдать вас перед судом, тогда фон Шпее соберет наших людей и мы возьмем штурмом тюрьму!
– Стража утроена, – фон Канн махнул рукой, точно отгоняя от себя навязчивое видение скорой смерти. Рядом с Миллером ему было не страшно, а даже напротив, как-то изумительно покойно и светло. Так бы и сидел с ним, попивая винцо всю жизнь. – Стража в тюрьме утроена, и, возможно, ожидая что-нибудь подобное, герцог подтянул для охраны города армию. Мы не сможем укрыться, и, следовательно, вам все же придется как-то убить меня.
– У меня нет с собой даже яда! – оценив ситуацию, сокрушенно помотал головой Миллер. – Давно не применял, вот и не запасся. Что же остается – разве что…
– При этом я хотел бы взять с вас честное благородное слово, драгоценный мой господин Миллер, что вы все сделаете таким образом, чтобы вас самого потом не обвинили в преднамеренном убийстве подследственного. Максимум по неосторожности.
– По неосторожности, так по неосторожности, – Миллер оценивающе оглядел изящную фигуру фон Канна. – Я, конечно, мог бы пронзить ваше сердце иглой, во время поиска ведьминого клейма. Укол останется крохотным и вряд ли его можно будет заметить… – размышлял вслух палач. – Или можно как бы случайно затянуть веревку на шее, я имею ввиду, в момент фиксации головы веревка вдруг скользнет на шею, а палач, не заметив, продолжит закручивать винт. Мне кажется, должно получиться…
– Попрошу без леденящих кровь подробностей! – запротестовал фон Канн. – Ради бога, делайте, что можете, и простите меня за оказанные вам при этом неудобства, ведь, насколько я понимаю, вас ведь накажут за мою смерть?
– Потерпим, – лицо Миллера залила краска стыда, так что он поспешил отвернуться от друга. До сих пор у прославленного палача Миллера ни разу не умирали люди во время допроса, и позволить свершиться подобному было равнозначно для Миллера потерять свою палаческую честь.
Но фон Канн расценил это как стыд за то, что по закону на палача, у которого во время допроса умирал подследственный, возлагался денежный штраф и, кроме того, означенного коновала судья мог приговорить к прилежной порке в пыточном зале или даже при всем честном народе.
Иными словами, прося об услуге добрейшего Миллера, фон Канн отправлял его на болезненное и позорное наказание. Еще более неприятное тем, что здесь, в Ортенау, Миллер занимал достаточно высокое положение.
Осознав это, Себастьян фон Канн так расстроился, что чуть было не лишил себя жизни сам, выхватив у Миллера из-за пояса нож и уже направив на себя острие, когда палач выбил у него оружие.