Паладины госпожи Франки
Шрифт:
— Это хорошо, что Тараша к вам привык, господин, — продолжала домовладелица. — Значит, вы у нас задержитесь. Он человек вольный, где захочет, там и гостит и за постой не платит, будто и впрямь тарханную грамоту имеет, по которой назван.
А еще в одну из ночей разбудило меня гулкое и мерное звяканье чугуна о чугун и зарево на полнеба. Я напялил нечто из верхней одежды и пошел поглядеть, что горит. Оказалось, небольшой жилой дом поблизости. Тотчас же меня подхватили и встроили в живую цепь, по которой передавали бадейки с водой. По одну сторону от меня находилась девица из Восточного квартала в кимоно с низким спинным декольте, любовно раскрашенная для ночного дежурства, по другую — тощий старец с извилистой
— Мы в Гэдойне любим зрелища, а за это приходится платить, — изрек он, принимая от меня очередное дубовое ведро, полное доверху. — Простите, как вас называть?
Я сказал.
— А я местный архивариус Ники Стуре. Выскочил, из постели в чем был, ибо забеспокоился за целость здания, где хранятся мои свитки, манускрипты и редкие инкунабулы. Тут-то меня и повязали. Ну ничего, туда пламя никак не дойдет, уже гасим.
Под утро, перемазанный и усталый, я плелся домой, краем уха ловя обрывки разговора:
— …счастливо сгорели: и имущество вытащили почти всё, и, первое дело, кошку спасли.
— А без крова остались, это тебе как?
— Дело поправимое. Нашенский городской голова всем погорельцам кирпич даром отпускает. А что до рук — на воскресной мессе патер толоку объявит, он же и деньги будет собирать. Еще и лучше дом поставим: прежний был сосновый и весь насквозь червяком проеден.
На следующий день я купил сладких сухариков, истолок, насыпал в углу и потом всю ночь напролет слушал, как Тараша сам-с усам, с женой и полупрозрачными еще детками шелестел по половицам и смачно, с хрустом питался. И хорошо мне было думать, что я останусь здесь надолго.
Спустя, пожалуй, с неделю к хозяйке пришла довольно миленькая и, как здесь выражаются, «ладно выстроенная» девица, которая спросила кэптена Роувера.
Как и у всех моряков, у меня были приключения. Довольно трудно соблюсти отроческую невинность в портовом городе после многодневного бултыхания в соленой воде. Однако в Гэдойне мои роскошные мужские мяса оказались в небольшой цене: по здешней мерке, настоящий кавалер должен быть невысок, худощав, легок на ногу в танце и клещом сидеть в седле — даже если море только что покушалось возмутить его внутренности. Поэтому когда девица учтиво пригласила меня провести вечер с ее госпожой, я согласился почти без раздумий и без опаски. Если Дивэйн был очагом войны, то Гэдойн казался домом мира. В первом могли убить — во втором лишь облапошить; в первом грабили, во втором иногда чувствительно, а в целом безвредно надували; в первом амурное похождение могло обернуться трагедией, во втором — лишь фарсом. И что я, собственно, терял?
Итак, мы неторопливо шествовали под ручку по тесным улицам, через городские ворота и вдоль пригородных аллей. Здесь дома были не так скученны, а их владельцы — не так скрупулезно чистоплотны: никому и в голову не приходило мыть брусчатку намыленной шваброй и выпалывать траву, которая, щедро удобренная, лезла тут изо всех щелей. Чем дальше, тем привольнее росли деревья, пряча за собой фасады особняков, изгороди и конюшни.
Моя спутница остановилась у одной из оград и постучала в калитку тяжелым кольцом, висящим из пасти бронзового кота с двусмысленной улыбкой. Открыл молодой мужчина с военной выправкой, что слегка меня насторожило. Впрочем, когда мы шли через парк к небольшому зданию, навстречу нам попадалась одна лишь дамская гвардия. (Странно, что я уже тогда угадал это словцо — гвардия. Хотя они явно казались сделаны на одну колодку: белокурые или русые, невысокие и гибкие, с заученной грацией движений и независимостью манер.)
В доме, строго говоря, было не два этажа, а три, точнее — один и две половины, потому что в цоколе были на уровне земли прорезаны узкие поперечные щели, а горбатая крыша в моих глазах, уже искушенных в здешней архитектуре, означала просторную мансарду с раздвижными оконными рамами. Многоступенчатое широкое крыльцо, на которое мы поднялись, вело к двустворчатой двери, которая открывалась в холл.
Внутри меня поразило обилие чужеземной зелени и огромные, чистой воды зеркала, в которых она отражалась всеми листьями, цветами и плодами. Помню, что девушка оторвала от ветки маленький изжелта-зеленый лимон и дала мне понюхать, а потом засунула за ворот моего камзола ветку с мелкими розовыми колокольчиками. Дальше я краем глаза увидел католическую часовенку, где на колоннах у стен толпился жизнерадостный каменный люд в костюмах местного кроя, а напротив нее — библиотеку, где книжные шкафы перемежались с нагими беломраморными статуями героев и богинь. Это языческое зрелище возмутило мою кровь куда более, чем присутствие живых мадонн и венер, которые, обступив, затеснили меня в третью комнату, оказавшуюся столовой. Похоже, в здешних краях ни одного сколько-нибудь важного события не могло произойти без освящения его трапезой!
Тут я узрел низкие поставцы с японским фарфором, более драгоценным, чем серебро, и резным свинцовым стеклом: чашки и бокалы, блюда и вазы… Меня усадили за квадратный столик черного дерева, накрытый на один куверт, и две молодые особы взялись мне прислуживать.
С трудом вспоминаю, что ел и что пил, осталось лишь впечатление сна во сне, какого-то волшебного приключения: может быть потому, что уже в первый стакан черно-багряного тягучего вина было что-то подмешано? Хотя нет, здесь играли честно.
Потом мой конвой, смутно шелестя юбками и голосами, поднял меня с места и доставил, огрузшего плотью и слегка воспарившего робким своим духом, — прямехонько в спальню.
Здесь на стенах, обтянутых бледно-зеленым бархатом, были узорчатые кованые экраны с изображением различных диковинных птиц: павлинов с распущенными опахалами, глуповато-горделивых страусов, попугаев и китайских петушков с лентообразными хвостами, свисающими с высокого насеста вплоть до земли. Неописуемое изящество работы заставляло думать, что всё это из золота или хотя бы электрума, его сплава с серебром, но, пожалуй, это была только латунь; так же, как и оковка царского ложа, почти квадратного, с белейшими батистовыми простынями и твердым валиком в изголовье. Ложе стояло как бы на острове из мехов или на лежбище морского зверя.
Видимо, мною овладело то оцепенение, которое иногда нападает в миг особенной душевной тревоги и беспокойства, пусть и благого. Или я уже почувствовал колдовскую силу вина? Во всяком случае, я безропотно позволил девицам раздеть меня и облачить в ночной халат и рубашку.
— Ждите хозяйку. Она придет вернуть вам долг, которого вы так давно не требовали, и выполнить обещание, о котором вы позабыли, — сказала одна из них.
И я заснул, будто канул в бездну.
Очнулся я из-за того, что около меня было нечто теплое и дышащее, и это теплое и дышащее было женщиной.
Я приподнял голову и в свете масляного ночника увидел гладко причесанные светлые волосы, исчерна-синие глаза и смеющийся рот. Всё остальное было скрыто широким бесформенным одеянием из тонкой ткани, доходящим до шеи, до кистей рук и ступней маленьких ножек… Франка!
— Ну что распахнули глаза, тезка? Я же обещала спать с вами — и спали бы себе мирно.
— У меня в мыслях не было чего-то с тебя требовать, но твое обещание я понял совсем иначе.
— Разумеется, — она перекатилась на спину. — Однако выразили вы это понимание так, что все на борту потом смеялись. Запомните: с дамой любезничают, нежничают, балуются и играют, бьются и делают детей — в зависимости от цели, преследуемой плотским соитием, — но уж никак не спят и не лежат аки бревно. В этом отношении динанский язык много точней английского.