Паладины госпожи Франки
Шрифт:
— О, я знаю, — отмахнулся Стагирит. — Гладкие фразы, безупречное правосудие, действующее независимо от произвола судьи, как мусульманский фикх, а живая душа тем временем гибнет. Но если нельзя исправить закон — можно ведь противопоставить ему другой? Или хотя бы обычай…
— Можно, — вздохнул Даниэль, и лицо его вмиг просветлело. — Коль скоро вы сами до этого додумались — всё можно, а мы двое не смели. И вот теперь мы все втроем попытаемся распутать узел. Вы не припомните, сэр Джейкоб, нужного нам обычая в старинных британских кодексах?
— В них — нет, не знаю даже. Как-то это неожиданно… и слишком затейливо для моих дубовых пуританских мозгов… и как вообще можно
— Вы говорите о воспитаннике Юмалы, — со значением добавила Франка. — Они не знают слова «слишком».
— И всё же то — не выход. Следует обдумать и нечто иное, хорошо рассчитав последствия, — проговорил как бы про себя ее муж.
Опять расчеты и опять торг! Я не выдержал и ушел, не слишком учтиво прогрохотавши дверью. Сил моих не стало выслушивать их тягомотные рассуждения о том, в какую форму следует облечь смертный приговор, чтобы его не было.
Вот приговор составлен, прочтен и подписан всеми присяжными и законниками, кроме наиглавнейшего: тут Даниэль посовестился. Франка устранилась, как благородная дама. Поскольку последняя смертная казнь в благодатном Гэдойне состоялась самое меньшее лет восемь назад, а заплечных дел мастер пребывал на городском пенсионе, решено было снарядить на это дело лучников из личного отряда герцога. Если принять к сведению, что дин стоят безветренные, предписанное им расстояние — малый полет стрелы, а к своей будущей мишени они наверняка испытывают симпатию (хотя почему? Быть может, и неприязнь, как к выскочке), у Яхьи есть шанс уцелеть после первого и единственного выстрела. Или быть непоправимо и безнадежно искалеченным.
На площади у городской стены возвели — даже и не помост, а так, низкую эстраду. Собралось, наверное, полгорода, а другие полгорода высовываются из окон. Впрочем, горожане здесь дисциплинированные: не пихаются и не бранятся по-черному, хотя всех, как и меня, сдавило будто виноградным жомом. Герцогская парочка восседает в креслах, окруженная мужской частью своей свиты, Стагирит — на мягком табурете. Лучники расположились у противоположного конца площади, довольно-таки в том месте узкой и отгороженной высоко подвешенными цепями, чтобы народ не лез под самый выстрел. Отец Леонар держался совсем близко от «эстрады», у самой крепостной стены, и был в полной выкладке: черный балахон, белый нагрудный крест то ли из серебра, то ли из олова, лиловый пояс и скуфейка, а подмышкой — складная митра. Он у нас как-то между прочим дослужился до епископа чего-то там такого захудалого в лесной глуши. Зачем он тут? Исповедовать (кого? Сына Аллаха?) или просто посострадать? Лицо у него, — как и у всех здесь, — такое, будто ждет чего-то, а чего — сам не знает.
Где-то за кулисами огромной сцены бедного Яхью выводят из ратуши. Там, помимо прочего, есть и камеры: под помещением кордегардии. Вот его уже видно неподалеку от входа на площадь. Тонкая фигурка в фиолетовом бархате — знак траура — стройно и чинно выступает между двух стражников с топориками на плечах. Похоже, мальчик изготовился с надлежащим достоинством исполнить роль Святого Себастьяна или дикаря из Вест-Индии, поставленного к столбу пыток. Руки его связаны впереди шнуром — нетуго и явно напоказ: даже я понимаю, что сбросить это кольцо и нырнуть в толпу — легче легкого. Люди расступятся и его примут, а искать — искать не будет никто. Вот только он потеряет имя, не говоря уж о репутации…
Процессия неторопливо подвигается вперед. Яхья еще может прилюдно покаяться, исповедать свою вину, как здесь говорят и, возможно, ожидают: не поэтому ли здесь поп? Попросит пощады — и получит, отведут назад в его тюрьму, довольно чистенькую, как всё и вся в Гэдойне. Отсидит сколько-нисколько — а дальше что? Так и будет ходить с нестертым клеймом сопляка и задиры, которому не хватает духа ответить за свои глупости, как подобает мужчине.
Ну вот, они и дошли наконец. Яхья подходит к стене и опирается на нее лопатками, а лучники изготовились и тянут тетиву. Сейчас офицер махнет платком, и…
И вдруг Ноэминь, которая до того пряталась в кучке Франкиных дам, раздвигает их руками и выходит на линию… рампы: вся в бледно-желтом, как незрелый лимон, и от этого еще более темнокожая, она со всхлипом сдирает с волос покрывало и, перекинув его через руку, лезет прямо на помост. Никто ей не помогает, хотя и мешать не пробует: ошалели от изумления. Подходит к Яхье и протягивает покрывало ему. Тот, естественно, принимает его на руки, как полотенце, и даже пытается промокнуть им влагу, обильно струящуюся из ее глаз и носика. Но она резко отстраняется и громко, со стыдом и отчаянием произносит:
— Я беру его в мужья.
Господи Боже! Откуда, из какого протертого до дыр и зачитанного мышами рыцарского романа позаимствовала она этот обычай, любимый Европой, но в законническом Динане могущий вызвать только ухмылку? И тем не менее, всё прекрасно ей сходит! Народ с облегчением принимает эту куртуазную импровизацию за «глас Божий», Напряжение взрывается смехом, радостными воплями и поощрительными возгласами.
Госпожа Франка вполоборота говорит что-то мужу на ухо. Стагирит приветственно машет здоровой рукой. В народе девы из леса там и сям братаются с городскими юношами…
Некий эрудит, пробуя перекричать толпу, громогласно требует:
— Венчаться-то здесь и сию минуту полагается! А ну давай всё делать как по-писаному!
Спрашивается, ну можно ли иначе и более споро оженить мусульманина на иудейке, кроме как окрестив их с маху в католичество? И вот здесь оказывается как нельзя более кстати наш епископ Селетского диоцеза, словно других исправных попов нету во всей округе. Правда, за церковной утварью, вином и облатками приходится сгонять в ближайшую церковку, что, похоже, указывает на некий не предвиденный им поворот событий.
Во время крестильной церемонии оба стоят чинно и даже отвечают на вопросы Леонара без подсказки крестных отца и матери (их наугад вытянули из гурьбы желающих). Видно, поднаторели под христианской опекой. Правда, Яхья чуть вздрагивает и меняется в лице, когда холодная вода из серебряного — то ли молочника, то ли леечки, не знаю, как этот сосуд у них именуется — льется ему на темя и лоб. Я слышу имена: Яхья и Мариам, Джон и Мэри, Иоанн да Марья. Тут же, почти без передышки, чтобы не успели набраться грехов, — начинается другой обряд: им вкладывают в рот по облатке, увещевают, читают проповедь, а потом вопрошают: хочешь ты его (ее) в жены (в мужья)? Ответ ясен. Они благопристойно целуются. Щеки нескладной утицы одеваются румянцем, потупленные глаза блестят. И тут я наконец понимаю, что весь фарс крутили почти что целиком ради нее! Что эти трое — Франка, Даниэль и Леонар — одним махом разрубили все завязавшиеся узлы: Франка — Яхья, Лео — Ноэми, Яхья — его ущемленная совесть, Стагирит — его молодой лорд…