Паладины госпожи Франки
Шрифт:
— Батюшка, — говорю елейным таким голоском. — Я из твоей воли не выйду, но можно мне хоть одним глазком посмотреть на суженого, чтобы, значит, в первую ночь от его геройского вида с перепугу в обморок не хлопнуться?
Отец наш умеренное похабство любил, ну и меня тоже, ясное дело. Рассмеялся.
— Это ничего, это можно. Только как? Сюда зазвать — не по обычаю, да и весь он в делах. Вот что: через три дня большой прием во дворце, еще и с танцами по новому обыкновению, так я вместо матери тебя возьму стену подпирать!
Для матушки оно было привычно. Зала там чуть поменее риги, народ всё больше купеческий, и стесняться она легко отучилась.
Хорошо, лежал у меня в сундуке отрез шелка, отцом же и даренный: серый с синими выблесками и искрой. «Как у моей дочи глаза», — говаривал батюшка, бывало. Вот все наши швеи, и матушка, и старшие сестры взялись шить…
— Сандрильона навыворот, — фыркнул Леонар.
— Сейчас-то вам смехи! А я — так намучилась, что и свадьба, и все страхи мои из головы вон. Кроим, и сметываем, и меня к платью подгоняем… Отец ворчит: сховрено не на Кати, а на банный угол! У бедер торчит и груди до пупа видать! Они хором: модно таково, «гарда инфанта» называется, «береги инфанту». Чтобы кавалер на твою красу смотрел, а потрогать — ни-ни.
И верно: иду по зале — все расступаются, а я и не люблю, когда в толпе обжимают. Вырез кружевами прикрыт для вящей скромности: пена на волне морской! На шее жемчуга: большая нить голубого, малая нить черного и на ней крестик. Волосы в три косы заплели и закрутили. Хотели набелить и нарумянить — не далась. Зачем, когда своя кровь в лицо бросается так, что через все пудры-помады видать?
Ну, на короля я посмотрела издали, и зачем он мне вообще сдался: сам женатый и сыновей женатых четверо. А вот высокого гостя мне самый интерес поглядеть — судьба моя, что ни говори! Он стоит среди таких же важных, в цветном бархате и золоте, а я на него вроде бы и бровью не повожу, а только всё примечаю. Одет — против иных так себе, но чисто. И ростом вовсе не низок: если бы мне не на каблуках быть, так даже и на полголовы меня выше оказался. Вид скромный: волос черен, гладок и так прилизан, что аж уши слегка торчат. Ни лихих сабельных усов, ни пышной бороды на лице не наблюдается: так, растет что-то вислое и реденькое. Носик, правда, славный, прямой, и рот небольшой и алый, как у девицы. А глаза… Смирные-смирные, постные-постные, тоскливые прямо. Как у школяра, который подложил учителю на сиденье петарду-шутиху и тихонько ждет, когда тот на нее плюхнется, чтобы не прыснуть вперед всех.
Тут он обернулся и мой взгляд поймал, а я — его. Уж без утайки смотрю. И чувствую, что он догадался, что я его с ходу раскусила и знаю, что он это знает… в общем, понятно.
— А петарда как, взорвалась?
— Не без этого. Однако позже, когда нас уже представили друг другу (меня — еще и его величеству: козырять при всех пришлось и ногой лягать тяжеленный подол) и по разным углам развели. В конце празднества поднимается он и держит речь. Благодарен, дескать, за радушный прием и за выгодные торговые соглашения. И настолько ему эркская земля и ее люди полюбились, что породниться с ними желает. Вот сговорил себе дочку мастера Эно, сегодня ее впервые ему показали. А теперь, говорит, спросить ее хочу. Франциска-Екатерина-Розабель, малютка моя! Вот я весь перед тобой. Достанет ли у тебя храбрости взять меня таким, как я есть, и уйти со мною в вольный град Гэдойн, и быть рядом со мною на веки вечные?
Это, значит, через весь зал и очень громко. Все, конечное дело, на меня оборачиваются, а я стою как пень и в горячке думаю: поймал он меня. Ну как тут ему откажешь? Храбрости у меня, положим, достанет на что угодно, даже и на то, чтобы трусихой прослыть. Вот только вдругорядь он ведь не спросит: по всему видать, не из таких.
— Да, — отвечаю. — Согласна. На веки вечные.
И тогда он движется ко мне через толпу, и я к нему. В середке залы берет он меня за руки и целует так крепко и сладко, что оба дышать забыли. Так бы на месте и померли, если бы не расцепили нас.
— Дивные дела. Вот только почему отцу понадобилось вас приневолить?
— Ну, он быстро почуял, что Даниэль — муж на все времена. Ведь потом супруг мой никогда мне ложно не говорил: попрошу ли о чем, бывало, если скажет «сделаю» — сделает, хоть пополам перервись! Страшно даже. Я никогда за себя при нем не боялась, только за него самого. А я сама по молодому своему глупству нипочем бы не выбрала такого, что меня вдвое старше.
— И в самом деле; хоть и клад среди мужей, однако человек пожилой.
— А, да вы его еще не видели. Вот вернусь с вами в Гэдойн… Ему в ту пору тридцати еще не исполнилось, а тридцать лет считается самый возраст для молодого человека перебеситься и войти в родительское дело. Хотя в деле-то он уже лет пять как батюшку своего заменил.
— Хм! А вам тогда было сколько?
— Ох, папа Лео! Вас что, в коллеже делению на два не обучили?
Рассказ Френсиса
«У нас при дворе чрезвычайное событие. Затяжная война шаха Алпамута с гябрами окончилась, наконец, его пленом, казнью и воцарением прежнего владыки, дряхлого и сурового Саира, который явился будто с того света. С уверенностью говорят, что укрывали его у себя не столько сами гябры, сколько стоящие за ними тайные силы, именуемые Братством Зеркала, и вопреки желанию тамошнего кагана. Именно об этом я слышал от отца Лео и Франки, когда нас забросило к гябрам большой волной… Теперь Саир-шах начинает взыскивать долги. А посему у нас снова гостит новый Первый Лорд пуритан и почти неразлучный с ним сэр Джейкоб Стагирит, с недавних пор и наш приятель.
Аргалида-юниор я видел в прошлый его визит очень издали. Вблизи новый англо-грек номер один показался мне скорей привлекательным, чем наоборот: румян, белокур, моложав. Портили его некоторая нездоровая рыхлость, с годами, пожалуй, усилившаяся, и кристально светлые и чистые глаза фанатика. Вот уж в ком местных кровей и впрямь не ощущалось!
Разговаривал с герцогом и герцогиней сэр Джейкоб. Его господин изредка подавал реплики.
— Сэр Стагирит, какой, право, из вас античный мудрец! Можно, я буду звать вас Стагир, для краткости?
Он рассмеялся, показывая зубы, крепкие и чуть желтоватые.
— Тогда уж почему не Олд-Джек, милостивая государыня? Или Олд-Ник? Тоже не очень длинно.
На том шуточки и сравнения с британским боевым стягом и дьяволом отставили в сторону, и сэр Джейкоб изложил суть дела. Разумеется, старый шах, войдя в силу, требует от англичан, которые миновали свой военный зенит, возмещения ущерба, нанесенного ему их войной и поддержкой узурпатора. Что этот ущерб якобы взыскан за него королевским советом, ни с какой стороны его не волновало: право победителя — обобрать побежденного, а чем он это обусловливает — его проблемы. Однако требуемых им средств у пуритан нет.