Паладины госпожи Франки
Шрифт:
Не тратя времени даром, юноша выбрал укромное место, более всего похожее на зародыш садового лабиринта. «Мальчишка здесь явно дома. Надобно было раньше это учитывать и не распускать язык перед его любимой хозяйкой, да и перед ним, защитничком клана, — с досадой подумал сэр Джейкоб. — А теперь уворачивайся от избиения младенцев, как можешь.»
Обнажили сталь: англичанин — тяжелую шпагу с чуть изогнутым концом, Яхья — тонкое и прочное «черное жальце» эдинской работы. «И клинок у него не чета моему палашу, — сообразил сэр Джейкоб. — В бой его, похоже, пока не допускают, больно задирист, как все неощипанные петушки. Сидел с обозниками или сторожил пленных
Клинки зазвенели, столкнувшись в воздухе. Рука у мальчишки оказалась на удивление крепкой и быстрой, а самообладание — поразительным. Это его противник оценил почти тотчас же. Вначале Стагирит попытался сдержать свое искусство и щадить юного дурня, который с отвагою пер на рожон, но это давалось ему всё труднее. Он только и успевал, что парировать колющие, рубящие и язвящие удары, которые сыпались со всех сторон, и безуспешно подогревать в себе ту обиду, что вынудила его быть резким со щенком… впрочем, щенком острозубым и кусачим. Сэр Джейкоб только успел в панике сообразить, что его уже заставляют вывернуть наизнанку всё его фехтовальное умение, как юнец проткнул ему левое плечо. Рука повисла. Англичанин помянул сквозь зубы сатану, архангела и Бога и как раз добрался было до Девы Марии, когда вдруг по их шпагам с силой хлопнули какой-то синей тряпкой, одновременно разводя и пригибая их книзу.
Яхья был тюрок по рождению, Стагирит — по научению и свойству по женской линии. Оба ответили на сигнал к прекращению поединка мгновенно: отпрянули друг от друга и лишь потом взглянули на женщину, которая его подала.
То была Франка, запыхавшаяся и злая.
— Кое-кто счел, что вы оба уж слишком напоказ задружили, и донес мне, — произнесла она голосом, так же отличающимся от ее нормального, как обнаженное лезвие — от его «вторых ножен». — Ты что сделал, Яхья? Сэр Джейкоб — посол, тебе бы следовало это помнить. А сейчас говорите, кто кого вызвал. Вы, сэр?
— Я… я дал ему весомый повод, госпожа герцогиня.
— Вот как, значит. Яхья, говори ты.
— Я вызвал.
— И ранил, в довершение всех благ. Верно?
Тем временем набежали гвардейцы обоего пола — откуда только взялись, не иначе как из-под земли, подумал англичанин. Его наспех перевязывали поверх рукава, пока он, морщась от боли, говорил:
— Госпожа, я действительно первый обидел мальчика и говорил с ним неподобающе. Мои слова легко было принять за вызов.
— Он не должен был отвечать на него. Вы же неприкосновенны вдвойне: как мой гость и как посланник.
— То была сугубо частная ссора, клянусь!
— Вы не имели права становиться частным лицом даже на минуту.
— Чести моего государства эта эскапада не затронула.
— Вы так полагаете? Сами же напомнили мне, что поют на гэдойнских улицах: англ — гадина. Теперь вы хотите, чтобы к этому похабству присочинили еще куплет: о том, что англ — трус, мокрица, англ не умеет за себя постоять?
— Пусть себе поют, что вздумается.
— Вы считаете репутацию своей страны достаточно непоколебимой, господин посол? А ведь честь побежденного гораздо более хрупка, чем честь победителя.
— Госпожа, молю, не напоминайте мне лишний раз о поражении.
— Если вы не хотите оградить себя сами, сэр Джейкоб, придется это делать нам: мне и герцогу Даниэлю, — монотонно проговорила Франка. — Помимо прочего, есть и закон, перед коим все равны: и победители, и потерпевшие поражение, рабы, свободные, эллины, иудеи, свои и чужеземцы… Яхья, ты зачинщик. Отдай свою шпагу мне. И уведите его… пока вниз, в подвал дома.
Рассказ Френсиса
«Это страшноватый фарс, трагикомедия суда, в которой я не понимаю ровно ничего, кроме того разве, что защита и обвинение поменялись местами, а судят — и осуждают — те, кто не имеет на это права ни по какому закону, божескому и человеческому. Истец взывает к милосердию. Обвиняемый старается возвести на себя сугубую вину. Приемные родители последнего восседают в судейских креслах, одетые в мантии и блестящие коронки: движения их заученны, голоса пусты и бесцветны, лица застыли, как у Нюрнбергских механических кукол с пружиной и колесиками внутри.
А вот наш Яхья держится и естественно, и безупречно. Я вижу его лицо с дальнего конца судейского стола, из-за спин и затылков присяжных. (Сам я был, как всегда, зван в качестве то ли секретаря, то ли герцогского конфидента.) Снять с мальчика хоть часть вины за глупейшую и, судя по описанию, полудетскую выходку, за пролитие капли крови сэра Джейка, за попрание гостеприимства, за усложнение и без того щекотливой политической обстановки… за… за… ну, противно перечислять… никто и не попытался. Разве что англичанин изо всех сил пробовал отыскать смягчающие обстоятельства.
Когда подсудимого увели в одну сторону, а присяжные заседатели, провозгласивши «виновен», удалились в другую, оба герцога, Стагирит и почему-то снова я (забыли выгнать?) остались для того, чтобы оформить окончательное решение. Оформлять, натурально, имела право лишь наша властительная чета.
— Повелителям и имеющим всю полноту власти к лицу доброта и мягкость, — увещевал их сэр Джейкоб.
— Но не мягкотелость же, — негромко возражал господин Даниэль. — Мы блюдем закон, который направлен на искоренение всяческих поединков. Обыкновенно мы никак не караем дуэлянтов, даже если «судом двенадцати» вынесен обвинительный вердикт. Они признаются повинными в обоюдном самоубийстве (ну и терминология у здешних крючкотворов, саркастически подумал я) и приводятся к строгому церковному покаянию.
— Но ведь подсуден и я.
— Не нашему же суду, уважаемый сэр! Вы подданный другого государства и исповедуете иную религию. К тому же, сколь можно повторять, — вы лицо официальное. Будете ли вы отвечать на обиды, вам нанесенные, с мечом в руке или как-то иначе, решаете только вы один, и в то же время любое оскорбление вам — это урон гэдойнскому гостеприимству и воззвание к нашей совести.
— Мой лорд не примет той извращенной формы, в какой вы осуществляете защиту его достоинства и репутации его государства, — Стагирит неуклюже поднялся из своего кресла и зашагал по зале, баюкая руку на широкой петле из платка, завязанного на шее так, что торчали «ушки».
— Вот уж над чем он вовеки не задумается, — ответил наш Даниэль с оттенком легкой печали в голосе. — Лишь бы от него лично не потребовалось никаких нравственных усилий.
— Почему, собственно, вы, сэр Джейкоб, так озабочены нашими порядками? — вмешалась Франка. — Только из-за простой жалости?
— Жалости… Я было почувствовал в вас людей высокой пробы, а теперь сомневаюсь и готов разочароваться. Этот Яхья — он ведь чтит в вас вторую мать.
— А я вижу в нем своего сына, тем более, что Бог не дает мне другого, — но это вовсе не идет к делу, — ответила она нетерпеливо. — Понимаете? Никто и ни ради кого не смеет отменить закон: у герцога нет даже права помилования.