Паладины госпожи Франки
Шрифт:
— Может быть, не знатней тебя, дитя. Вот матушка у нас была и вправду знатная, и ученая, а отцов род был нищий. В замке от холода ютились все в одном зальце, потому что дров не хватало. Семеро сыновней! Водились с одними вилланами и говорили на их жаргоне. Однако старший был умница, в матушку. Собственно, он-то и должен был идти к иезуитам навечно. Только и влюбчив он был в нее же — без оглядки. Можно сказать, на самом пороге «духовного» отделения коллежа встретил хорошенькую бесприданницу и окрутился. Вот и пришлось мне занять его место, да еще с самых первых ступеней, хоть я о том помышлял так же мало, как повеситься. Вообще-то я не жалел, что так вышло: от нашей жизни и на край света впору было улизнуть. Науки тоже были мне любопытны; жаль, тупой я на них. Все отцы иезуиты повторяли хором, что хуже питомца у них не было. Вот и заслали по окончании сюда. Тоже край света, да?
Во время его монолога Франка стояла, задрав голову и принюхиваясь к воздуху.
— Ну, на подорожные, что мне выдали сразу после рукоположения, я тотчас же купил мамочке серебряный сервиз. Она вечно сокрушалась, поминая, как в ее семье за парадный стол садились. Проезд на место отрабатывал натурой: нанялся судовым врачом. Меня в коллеже обучили-таки понемногу коновалить.
— Папа Лео, будьте поделикатней в выражениях, — чуть рассеянно выговорила ему Франка. — В Горной стране конь ценится повыше всадника, а от лошажьего доктора требуют порой больше искусства, чем от человечьего… А знаете, наверху ведь большое окно!
Оттуда и в самом деле широко тянуло сухим и прохладным ветром.
— Оно фартуком закрыто, вот света от него почти и не идет. Кошель такой внизу, чтобы зек… э, арестанты… словом, пленники не выглядывали наружу. Изобразите-ка из себя дромадера, Лео.
Он уперся в стену, расставив ноги и распластав по ней руки.
Франка повисла на краю железной кормушки, глянула…
— Господи, прости меня, полоумную! Это же… — она ахнула так пронзительно, что тотчас вбежали два стража в обмотах вокруг головы, стащили ее вниз, отбросили в угол, где жались ребятишки, и начали деловито обрабатывать Леонара кулаками и рукоятями кинжалов, видимо, почтя виноватым более других. Он не сопротивлялся, понимая, что иначе выйдет еще хуже. Наконец, его кинули и ушли, захлопнув дверь.
— Бедняжка! А все из-за меня, — вздыхала Франка, ощупывая его долгие конечности: не сломана ли где кость.
— Ничего, — флегматически заметил он, с опаской дотрагиваясь до фингала под левым глазом. — Будем считать, квиты. Я одному из них еще почище врезал по лбу тупой саблей.
— Она не тупая! — возмутился Яхья. — Это вторые ножны, а клинок внутри. Жаль, его отобрали, я бы тебе показал, на что способна настоящая вороная сталь.
— Эх, жалко, я не догадался. Надо было перевернуть и рукоятью в висок бить.
— Ну, падре, не забывайте, что вы таки священнослужитель, а не мясник. И хороши бы мы были, пытаясь договориться со свежим трупом на руках!
— Договориться?
— Разумеется. Знаете, что там за стеной? «Статуи под вуалями».
— Мужчина и Женщина, — пробормотала Ноэминь. — Терг и Терга. Руки Бога. Здесь, внизу, стали хозяйничать мусульмане — противники новшеств, и они не дали мастерам завершить работу. Но всё же видно, что Мужчина выражает страсть, а Женщина — покой. Мне рассказывал отец, он был хорошо образован для каменщика. Однако мы оба считали это сказкой. Выходит, это правда, как и…
— Да, как и «Братства Единения», — докончил Яхья. — Мой хаким рассказывал с опаской…
— Мы во Франции тоже о них слыхали, но путаное и разноречивое. Это ересь или языческие секты?
— Ни то, ни другое. Не секты, а ветви. Хотя они пытаются примирить все новые религии в своей древней и общей для Эро и Великого Динана, цели их вполне земные. Объединить страну, — тихо поправила Франка. — Сохранять естественное течение истории и блюсти справедливость.
— Франка, вы что, опомнились наконец?
— Да-да. Я узнала Их, а потом себя, и всё во мне сощелкнулось.
— И кто же вы?
— Вроде бы лазутчица. Тут наш Яхья, к сожалению, был прав. А зовут меня и в самом деле Франка, Франциска. Хотя есть и другие имена.
— Как же вас с таким католическим имечком в суру «Марйам» занесло? — удивился отец Леонар.
— Да так же, как и вас, падре, в чужую игру. Чужую и опасную.
— Меня готовили для исламской страны и для всяких неожиданностей, вот и пришлось зубрить арабский.
— Также и меня, хотя, пожалуй, не так основательно, — вздохнула девушка. И после недолгой паузы добавила:
— Святой отче, подекламируйте мне нечто из Мухаммадова писания, чтобы к завтрашнему дню в роль войти!
Утром, после того, как пленникам, наконец, вбросили кое-какие объедки и воду, явились уже трое: охранники и еще некто одетый, вернее, замаскированный побогаче. На нем была темная бархатная мантия до полу, с капюшоном, надвинутым на лоб, из-под которого сердито поблескивали глаза.
Старший приказал:
— Детям остаться. Вы двое — выходите.
Их вторично обыскали — ловко и бесцеремонно — и повели.
…Это был тот самый зал, который мельком видела Франка. Те ходы, по которым они блуждали, были хотя бы поначалу проедены бегучей водой, но сердце лабиринта казалось рукотворным во всем, начиная с замысла. Вверху непроглядная тьма нависала над светильником, поставленным на невысокую колонну. В колеблющемся свете Леонар смутно угадывал очертания купола непомерной вышины, прорезанного выпуклостями ребер. «Странно, мы же чувствовали оттуда дневной свет, — подумал он. — А теперь будто внутри раковины. И здесь живут боги Раковины.»
То были два сидящих изваяния, мужское и женское. В отличие от тщательно отделанных постаментов черного и серого мрамора, сами статуи были как бы слегка намечены, вчерне высвобождены из камня. Между ними на ковре, брошенном прямо в пыль, полусидел-полулежал человек в таком же плаще с клобуком, как у сопровождающего. Нечто неловкое, связанное было в его позе. Спросил у них:
— Как вы пришли сюда?
— Пригнали вот… ваши гончие псы, — нехотя ответила Франка.
— Женщина, я говорю о другом.