Палестинские рассказы (сборник)
Шрифт:
– Отдохни немного и возвращайся на службу, армии нужны толковые и решительные офицеры, – напутствовал он меня.
В первой же беседе с КаБаНом я понял, что диагноз мне поставлен ещё до того, как я вошёл в его приёмную. Это был лысый старичок с цепким, колючим взглядом, который подкрадывался к главному, как кот, осторожно. От его заключения зависела моя дальнейшая карьера. Старик был хитрым, но не умным. Проведя со мной несколько доверительных бесед, он устроил мне настоящий экзамен, описывая различные сложные ситуации и советуясь со мной, как бы стоило поступить в том или ином случае. Мне не трудно было предугадать ответ, который ждал этот скользкий тип. Главное, что его интересовало, это насколько быстро я способен принимать решения и, что не менее важно, а может, и самое главное, насколько я конформист. Отвечал я так, как ему было нужно, и, похоже, он остался доволен результатами экзамена, поскольку вскоре я вернулся к своему месту службы, а спустя какое-то время даже получил повышение.
Все свои переживания я долго держал в себе. Наконец, однажды я решился поговорить со своей тёткой. Она начала учиться в тридцать пять лет, но к сорока пяти уже
– И чего ты ждёшь от меня? – спросила меня тётка, и я услышал в её голосе лёд холодного металла.
Честно говоря, не ожидал от неё такой реакции.
– Пытаюсь разобраться, – ответил я.
– Не ври! – вдруг прикрикнула она на меня. Её глаза сверкали от гнева.
– Ты пришёл ко мне, чтобы я тебя пожалела! Ведь так? Признайся в этом хотя бы самому себе.
И я снова услышал те же слова, что слышал там, на блокпосту:
– Не обманывай себя! Ты не можешь простить пацанёнку, что он по достоинству не оценил твоё благородство? Ведь так? Он не ответил благодарностью на твою милость?.. Ну да, ты же здесь господин, и твоя милость по отношению к несчастным арабам должна восприниматься ими как благо! Только теперь те же слова были произнесены уже моей тёткой.
– И жертва ты, а не он! Ты благороден, потому что, распоряжаясь их жизнью и судьбой на их земле, ты позволяешь им навестить родственников, попасть в больницу и не издеваешься над ними, как другие солдаты и офицеры. А этот паренёк набрался наглости и плюнул на твоё благородство. Какая неблагодарность!
– Всё не так! – крикнул я в ответ. Сейчас я чувствовал себя так, как, наверное, чувствовал себя тот несчастный парнишка, которого я так нещадно бил.
– Конечно, не так! – с новой яростью набросилась на меня тётка. – Ведь ты бил не его, а мерзавца Гидона и своё собственное малодушие! Ты доволен?
Последние её слова совершенно убили меня, и я был полностью раздавлен.
– Так? – орала на меня тётка. – Ответь!
– Так, – ответил я, окончательно признавая свою вину. – Но где выход? – я в отчаянии посмотрел на неё. – Бросить всё и уйти? Или остаться и быть как все, сдабривая насилие благородством, как сдабриваем мы салат лимонным соком?.. Где выход? – заорал я на неё и вскочил.
– Сядь, – сказала она тихо, но властно, и я почему-то повиновался. – Мы не можем всё бросить и уйти. Это не в нашей власти. Это как жизнь. Ты приходишь в неё не по своей воле, и не тебе решать, когда из неё уйти. Мы здесь из-за таких, как твой дед и мой отец. И… кроме вины на нас лежит ещё великая ответственность. Мы сами взвалили её на себя, думая, что мы лучше и сильнее других. Мы оказались не лучше, но с нас много спросится. Может быть, больше чем с других. И от этой ответственности нам никуда не уйти… Не пытайся спрятаться, Омри, – сказала мне тётка.
Сейчас она говорила со мной как с ребёнком. После разговора с тёткой я чувствовал себя так, будто меня долго били по всему телу. Но мне стало легко. Груз вины и ответственности уже больше не тяготил меня. Я шёл с ним по жизни, как навьюченный ослик, для которого его груз – это его судьба.
Гидона я встретил ещё раз лет через пять, на свадьбе моего двоюродного брата. Оказалось, что мы, хоть и дальние, но родственники. К тому времени мы уже несколько лет жили с Нетой. Она очень готовилась к этому событию, специально пошила платье, купила новые туфли, придирчиво выбирала подарок для новобрачных… Мы заметили друг друга лишь в самый разгар веселья – зал был полон. Увидев меня, Гидон узнал меня и, широко улыбаясь, направился в нашу сторону.
– Здравствуй, мой дорогой друг, – приветствовал он меня, протягивая руку.
– Я тебе не друг, – спокойно ответил я, не обращая внимания на протянутую руку. Лицо Гидона исказилось. – Пойдём, – сказал я Нете. Она посмотрела на меня с недоумением, но поднялась и последовала за мной.
Спиной я чувствовал полный ненависти взгляд Гидона. Но он не посмел сказать мне ни слова. Нета была расстроена и обижена на меня. Но после того, как я всё ей рассказал, она задумалась и после небольшой паузы сказала мне:
– Ты всё правильно сделал.
Сбор урожая
Война за оливки, принадлежащие земледельцам из деревни Бейт Джибрин, длилась уже третий год. Два года назад военная администрация, под контролем которой находился район деревни Бейт Джибрин, объявила принадлежащие местным земледельцам оливковые плантации закрытой военной зоной. Не знаю, какими стратегическими соображениями руководствовалось армейское командование, но для жителей деревни это означало, что отныне они не смогут собирать урожай на своих участках. Жители деревни, для большинства из которых оливковые деревья были единственным источником существования, пытались протестовать, но тщетно. Деревня, даже по местным меркам, была небольшая, а жителями её были в основном дети и старики, молодёжь в поисках заработка перебиралась в более крупные города. Адвокаты земледельцев пытались оспорить решение военной администрации в израильском суде, а правозащитники – арабы и евреи – собирали петиции и проводили акции протеста. Но от всех этих усилий было мало толку – земледельцы так и не получили доступ к своим участкам. Так было до тех пор, пока в дело не вмешался Рувен Голдберг. Это был удивительный человек. Многие считали его странным и даже сумасшедшим. Нормальные люди, сколько ни силились, никак не могли понять, зачем преуспевающий врач из Лондона вдруг оставил свою клинику и приехал в Израиль. Но ещё больше их шокировало то, что религиозный еврей, уважаемый раввин, помогал палестинцам.
Если его приезд в Израиль нормальные люди ещё как-то могли объяснить религиозным рвением, то стремление Рувена добиться справедливости для жителей оккупированных территорий казалось им явным признаком сумасшествия. Сам Рувен объяснял причину столь радикальных перемен в своей жизни просто:
– Моя жизнь и опыт врача привели меня к Богу.
До сорока лет Рувен был преуспевающим врачом и жил со своей семьёй в Лондоне. Хирург-ортопед, он прославился на весь мир своими уникальными операциями. За помощью или просто советом люди приезжали к нему в клинику со всех концов земли. Однако в сорок лет он вдруг начал читать Пятикнижие и посещать занятия в ешиве. Чуть позже он принялся за изучение иврита и арамейского, а затем еврейского религиозного права – Галахи. С тех пор всё своё свободное время Рувен посвящал изучению священных для иудеев книг Талмуда. Изучал он и труды Рамбама, Егуды Галеви и Раши. Теперь каждый день начинался и заканчивался для него молитвой. Молился он не только в синагоге, но и садясь за руль своей машины, дома, за столом, во время каждой трапезы, ложась ночью спать и вставая утром. Спустя несколько лет он сдал экзамен на даяна – раввинатского судью и вскоре после этого, оставив свою клинику в Лондоне, переселился в Израиль. Его уже взрослые сыновья со своими семьями остались в Лондоне, и в Израиль он перебрался со своей женой Хаввой. Поначалу он поселился в еврейском квартале Восточного Иерусалима, среди наиболее фанатичных религиозных евреев. Работал он в иерусалимской больнице Шива, где, как и раньше в Лондоне, продолжал оперировать. Ему предлагали высокие административные должности, но он отказался, довольствуясь высоким статусом врача-специалиста. Работы было много. Его пациентами часто были как солдаты израильской армии, так и палестинцы с территорий. Он никогда не делил своих больных на евреев и арабов и, как никто другой, хорошо был знаком с результатами бесконечного противостояния. Однажды к нему привезли отца и четырёх его дочерей, которые нуждались в срочной операции. Все они были ранены снарядом израильского танка. За несколько дней до этого палестинцы обстреляли наш патруль. Среди солдат были убитые и раненые. Тогда армейское командование решило провести «акцию возмездия». Наши части при поддержке танков и вертолётов вошли в сектор, при этом один из танков сразу же подорвался на фугасе. Жертв, к счастью, не было. Затем пехотные подразделения и танковый батальон, не встречая никакого сопротивления, подошли вплотную к крупному по нашим масштабам городу на самой границе сектора, но в город входить не стали. Указаний на этот счёт не было, и в ожидании приказа о продолжении или свёртывании операции подразделение заняло позиции прямо напротив города. Было совершенно тихо, палестинцы огня не открывали – то ли готовились к уличным боям в самом городе, то ли просто выжидали. Эта тишина ещё больше усиливала неопределённость, царившую вокруг. Видимо, чтобы избавиться от этой неопределённости, командир батальона отдал приказ командиру танка стрельнуть разок в сторону города. Не знаю, какими соображениями руководствовался командир подразделения, отдавший этот приказ, но снаряд угодил прямо в дом, где в это время находилась большая семья – родители и восемь их детей. Мать и трое её детей погибли на месте. Их собирали буквально по кускам. Ещё один ребенок умер по дороге в больницу. Отца и четырёх его дочерей доставили в больницу к Рувену. Всю ночь Рувен и его команда врачей боролись за жизнь оставшихся в живых членов семьи. Их удалось спасти, правда, самой младшей девочке, которой только исполнилось семь лет, пришлось ампутировать обе ноги. Эта трагедия потрясла Рувена, и после этого он стал совершенно другим. С тех пор его часто можно было увидеть в компании анархистов и левых активистов там, где летели камни, шипели газовые гранаты, свистели резиновые пули. Вместе с местными жителями он протестовал против строительства бетонного забора на палестинских землях или преграждал путь бульдозерам, пытавшимся снести дома в деревнях. Его несколько раз задерживали вместе с израильскими анархистами, но предъявить ему обвинение ни в полиции, ни в суде так и не решились. Кроме того, он выступал по всей стране с лекциями, рассказывая об истинном положении дел на оккупированных территориях. Вскоре он основал организацию с непривычным названием: «Раввины за справедливость». Главным направлением деятельности его организации было отстаивание в суде прав палестинцев перед израильской гражданской и военной администрацией. Он судился с государством по любым вопросам, начиная с отнятых армией у палестинских земледельцев земель и заканчивая арестами активистов из числа арабов и израильских левых. Именно он и его единомышленники пришли на помощь земледельцам деревни Бейт Джибрин, когда военная администрация отняла принадлежащие им участки земли.
Армейское начальство его побаивалось, хотя и старалось этого не показывать, а местные земледельцы относились к нему с глубоким почтением, почти с благоговением, как к древнему библейскому пророку. В нём и правда было что-то библейское. Исполинского роста, широкоплечий, лет пятидесяти, с густой чёрной бородой и смуглой кожей, он возвышался над любым собеседником как библейский царь Саул, будь то солдаты, местные земледельцы или представители военного командования. Взгляд его тёмно-карих глаз был суровым, как у судьи, и как будто прощупывал собеседника. Я ни разу не видел его улыбающимся, он был суров и немногословен, но если говорил, то казалось, что каждое его слово оставляет глубокий след в душе собеседника. Одевался он так, как одеваются ортодоксальные евреи – всегда одинаково: широкополая чёрная шляпа, всегда белая рубашка, строгий чёрный костюм и, такого же цвета, всегда до блеска вычищенные туфли. Из-за пояса его брюк выглядывали пучки нитей, какие носят все богобоязненные евреи в память о заповедях, которые Бог дал евреям через Моисея на горе Синай – все белые, по числу заповедей, и лишь одна голубая – в напоминание о том, что Бог един.