Палиндром. Книга вторая
Шрифт:
– По моему глубокому разумению, – с глубокомысленным видом, через прищур фингала под глазом поглядывая на фигуральных Адамов, ещё не пробовавших запретный плод на глаз, заявит тот же Коконов, этот во всём первопроходец, – замочные скважины на дверях были выдуманы совсем не для тех целей, о каких нам сообщают рекламные буклеты. Есть в них что-то до того притягивающее ваш глаз, что и понять не можешь, как уже впритык притянулся к нему. – Трогая свой фингал, как убедительнейшее доказательство своих слов, с болью в сердце проговорил Коконов.
Но эти минуты славы для Коконова наступят в другое отсыпное время, а сейчас ему, сбитому с ног и дыхания, и летящему затылком прямиком на встречу со стенкой, об этом несвоевременно и не получится думать. Ну а когда он с глубокомысленным головным треском встретился затылком со стеной, то он уже ни о чём, в том числе и о себе, не то что бы подумать, а помыслить не мог. Так что пришлось Маккейну за двоих подумать. А когда перед человеком встаёт такая непростая задача, подумать за двоих, то он ничего нового никогда не придумывает, а сразу же старается переложить эту задачу на кого-то третьего.
– Пусть Томпсон подумает над этой загадкой. – Усмехнулся Маккейн, таща за ногу за собой бессознательного во всех смыслах Коконова. Когда же Коконов был притянут Маккейном к двери каюты Томпсона, то Маккейн усадил его напротив двери, затем после небольшой задумчивой паузы, вытащил из кармана карты, выбрал из них одну – валета червей, вложил его в карман Коконова, после чего поднялся на ноги и постучал в каюту Томпсона. Ну а чтобы Томпсон раньше времени не разгадал эту загадку, Маккейн бегом скрылся за первым поворотом, откуда тоже всё наблюдательно видно и слышно, как соскочивший с ног Томпсон, с матерком: «Ё*-ты!», и ветерком, занял точно такое же, симметрическое к Коконову положение, у входа в свою каюту.
Чего было достаточно Маккейну, и он, повернувшись в другую сторону, нащупав глазами впереди лежащий, не слишком светлый путь, где где-то вдалеке виднелся замерший в одном положении человеческий силуэт, приняв соответствующий своему замыслу лунатический вид, цепляясь взглядом по сторонам, выдвинулся навстречу всем тем, кому на свою голову не спится в это время и шляется по глубинам, даже не отсеков корабля, а по его фигуральным мозговым извилинам капитана корабля (он мыслит кораблём).
– Кто бы это мог? – вглядываясь в этот тёмный силуэт, шаг за шагом задавался этим вопросом Маккейн. И понятно, что он не мог ответить, хотя бы по тому, что тех, кого он знал на корабле, было даже не слишком, а критично мало, чтобы иметь наглость надеяться на то, что бы узнать первого встречного на своём пути. И до вероятности очевидного, тем, кого сейчас возможно встретит Маккейн, будет никак не знакомый ему человек. Впрочем, у Маккейна для этих своих убеждений есть свои крепкие основания. Ведь он вышел побродить по внутренним отсекам корабля не бесцельно, ну, чтобы доказать себе, что он не трус, – он что дурак, да и он уже давно вырос из этого периода наивности, когда без штанов забегал в крапиву, чтобы доказать девчонкам что он стоящий пацан, – а он это сделал с целью отыскать тех недовольных существующим положением вещей людей, которым он уже закинул наживку.
И видимо Коконов первый на неё, так поспешно для себя и клюнул. Правда Маккейн не привык разбрасываться зарекомендовавшими себя кадрами, и он, вложив карту в карман Коконова, оставил ему шанс на будущее сотрудничество. Ну а сейчас было бы неплохо отыскать ещё хотя бы трёх человек из этого круга посвящённых людей – по числу карт в кармане Маккейна (у него есть своя хитроумная задумка, связанная с картами).
Но вот расстояние между Маккейном и этим тёмным силуэтом сократилось до того, что силуэт стал отчётлив, и теперь Маккейн, как минимум, мог не сомневаться в том, что перед ним находится человек. Хотя встреться ему сейчас местный кок Бонифаций, о чьей звериной сущности складывались легенды в нарядах на кухне среди провинившихся матросов, то кто знает, как ещё запел бы Маккейн подгоняемый Бонифацием на кухне. – Если с чисткой картошки припозднишься, то собственной персоной пойдёшь на второе.
Но на месте этого человеческого силуэта оказался не кок Бонифаций, – за что Маккейн должен благодарить судьбу, чьим карающим инструментом выступил боцман, направивший на исправление к нему бармена, – а это оказался…Кто бы мог подумать о такой неисповедимости путей удачи Маккейна – один из тех, до кого у него было дело. А именно Гноз собственной персоной. В чём, в общем-то, на самом деле нет ничего сверх удивительного. И если вам встретился Коконов, то знайте, что обязательно где-то совсем рядом, да за тем же поворотом, стоит или выжидает самого для Коконова плохого, его заклятый друг Гноз, который и спокойно вздохнуть не может без того, чтобы крепким словом не вспомнить этого подлеца и негодяя Коконова. Ну а тот, как самый ему близкий человек, отвечает ему тем же.
Между тем и Гноз не остался в стороне от раздавшегося из-за спины шума, и он как человек более чем благоразумный, уже не раз осведомлённый о бытующих здесь, на корабле, порядках, когда тебя, вставшую на дороге скотину, могут в один момент сбить с ног спешащие, как по команде матросы, как только услышал все эти шумы, так сразу повернулся. А как повернулся, то так и обмер в очередном изумлении: «Ба! Знакомые всё лица! Господин с Оксфордским акцентом», при виде этой идущей прямо на него сомнамбулы, с виду напоминающей господина с Оксфордским акцентом.
И надо сказать, что Гнозу, а вместе с ним и Маккейну, повезло в том, что Гнозу не в первой становиться объектом удивления. И он видимо со временем, становясь то объектом удивления, то прямо заинтересованным лицом и участником того события, при виде которого впадут в своё недопонимание происходящего другие мало ещё удивляемые люди из среды «сухопутных крыс», пообтёршись во всём этом и, став по своему матёрым на удивление волком, не впал в панику и не бросился наутёк набивать себе на голове шишки об потолки отсеков, – и всё по причине разномерности видения их высоты между ним и конструкторами кораблей, – а всё истолковав по своему, принялся выжидательно наблюдать за этой сомнамбулой.
– Всё-таки причудлив тот мир, в котором ведут свою праздную жизнь люди с Оксфордским акцентом, – рассуждая так, принялся наблюдать за господином с Оксфордским акцентом Гноз, – И плевать им на общественное мнение, они сами устанавливают нормы и правила поведения и приличий. А чтобы ни у кого не возникло в этом сомнения, то они и ведут себя не как все обычные люди, а своим причудливым, на грани понимания поведением, ввергая в недоразумение людей статистов, то есть без Оксфордского акцента. – Гноз даже стало немного за себя и свою необразованность обидно. Ведь у него были все задатки – перспективное мышление, свободомыслие до стирания граней различий до безразличия, умение держать нос по ветру, и главное, стремление к этой Оксфордской самобытности, – для того чтобы получить этот акцент. Но вот только он не учёл одного, самого главного препятствия для получения этого Оксфордского акцента – эта вещь не приобретаемая, а от рождения даваемая. И сколько бы ты себя под этот акцент не настраивал, и сколько бы в учителей не вкладывал, он никогда не станет для тебя доступен.
О чём конечно, господа с Оксфордским акцентом, никогда не оказывая вам в ваших надеждах и главное, во вложениях, не распространяются, а подлови их на этом убеждении, то они, не изменяя своей привычке ничему не удивляться и всегда оставаться в непробиваемом сознанием состоянии сухой обезличенности, уведомят вас через посыльного о том, что вы их не правильно поняли в последний и они надеются на ваше благоразумие, что самый последний раз.
– Глаза прикрыл, как бы показывая всем вокруг, что видеть бы не видел этот мир, где нет ничего от Оксфордского акцента, – продолжил размышлять Гноз, – а руки выставил вперёд, для того чтобы ограничить свою зону комфорта. В эту комфортабельную зону даже и не думай попасть, если ты не высококультурная блондинка на длинных ногах или доктор со всё той же учёной жизнью степенью.