Палитра

Анфиса Елизаровна Дворжецкая после второго стакана водки всегда вспоминала о своей причастности к польскому дворянству. Таких, как она, в былые времена называли «красавица»: длинные густые пепельные волосы, которые она заплетала в тугую косу и укладывала вокруг головы, большие карие глаза, точеная фигура. Но судьба ей досталась нелегкая, от чего красота с годами померкла и лишь в редкие минуты проявлялась с прежней силой, заставляя прохожих оборачиваться вослед. При том, что внешность ее была под стать имени, его-то как раз, имя то есть, она давно уже не слышала и привыкла, что все вокруг называют ее – Фиска. Фиска пила нечасто, не чаще раза в месяц, а то и того реже, но когда уж случалось,

Упоминание факта дворянского происхождения Фиски неизменно вызывало кривую усмешку у ее сожителя – спивающегося непризнанного гения Федора Рыжова. Внешность Федора выдавала в нем человека, не имеющего к физическому труду никакого отношения. Художник или музыкант – это было видно сразу: длинные рыжие вьющиеся волосы, собранные в хвост, бледное вытянутое лицо с тонкими чертами, но главное – бездонные серые глаза, в которых, как казалось, отражена вся вселенская скорбь. Федор Рыжов был художником, и лучше всего ему удавались портреты в технике масляной живописи. Хотя порой его увлекали и эксперименты, и тогда он часами колдовал над созданием собственной краски, из каких-то только ему ведомых компонентов. И картины тогда получались необычные – рельефные, с внутренним свечением.

«Здорово!» – восхищалась Фиска, оценивая работу Федора, но Федор, глядя задумчиво на холст, с глубоким вздохом говорил: «Не то…» – и отставлял картину в угол.

Федор пил чаще, чем Фиска, поскольку чувствовал в душе неодолимое томление, от которого его не могло избавить даже искусство, хотя к искусству Федор относился весьма трепетно и с глубоким уважением, и только спиртное позволяло Федору расслабиться, отчего всё его томление выливалось в работу.

Федор часто писал портреты Фиски, так как та, не обремененная никакой трудовой деятельностью, была всё время под рукой и с удовольствием позировала Федору. А Федор, когда был в хорошем расположении духа, шутил:

– Вот, Фиска, хоть ты и помрешь, но будешь жить вечно.

– Как Мона Лиза! – смеялась Фиска.

Когда Фиска заговаривала о своем дворянском происхождении, Федор без особого воодушевления говорил: «Знаю» и, наполняя стакан, добавлял:

–Только кровь твоя голубая не мешает тебе хлестать водку как простолюдинке.

– Сам простолюдин и пьяница к тому же, – огрызалась Фиска, закуривая дешевую сигарету, отводила пьяные глаза от Федора и долгим невидящим взглядом смотрела не моргая куда-то вдаль, и казалось, что там, вдали, сквозь сизые клубы сигаретного дыма она видит нечто такое, чего Федору, при всей утонченности его творческой натуры, никогда не увидеть и не постичь.

– О-о-о! – говорил ей Федор и выпивал свой стакан разом, не кривясь и не закусывая.

Но сегодня Федор ничего не говорил. Он неподвижно лежал на спине, с открытым ртом, на грязном полу кухни.

Федор лежал на полу не потому, что утомился очередным стаканом, а просто Фиска в пылу разгоревшегося скандала задушила Федора его же шарфом, которым тот с утра обмотал шею по причине простуды.

Фиска была женщиной не хрупкой, но и Федор не был доходягой, и теперь Фиска глядела на него и не могла поверить, что это сделала она. Когда Федор затих, Фиска еще некоторое время, навалившись на Федора всем телом, с остервенением затягивала шарф, а когда почувствовала, что Федор не оказывает сопротивления, мгновенно протрезвела и перепугалась.

– Федь… – тихо позвала она. – Федь… – повторила она чуть громче. – Федь, миленький…

Но Федор Рыжов уже не слышал этих слов.

Фиска закричала, но сразу поняла, что кричать нельзя. Она зажала рот рукой и сползла с Федора, затем встала и долго с ужасом смотрела на неподвижное бездыханное тело.

– Господи! – испуганно пролепетала она. – Умер. Умер, сволочь. Вот гад! – Фиска со злостью пнула его ногой. – Назло мне умер, алкоголик проклятый. – Она рухнула на табурет у кухонного стола и разрыдалась, обращаясь к не подающему признаков жизни Федору: – Сволочь! Ах, какая же ты сволочь, взял и умер… Зачем ты умер?.. Сам виноват! Кто тебя просил называть меня шлюхой? Какая я тебе шлюха? – Фиска вытирала слезы, размазывая тушь, потекшую с ресниц, накрашенных дня три тому назад по случаю романтического настроения.

– Что мне теперь делать? А? Скажи, что мне теперь делать?.. Молчишь, гад, конечно, тебе хорошо, ты умер, наплевал мне в душу и умер. Я же знаю твой характер подлый, ты специально умер, чтобы доказать свое. Мол, ты хороший, а я – дерьмо. Нет, мой дорогой, это ты – дерьмо, нормальные мужики так не поступают, так поступают только сволочи, такие как ты! Так только дерьмо поступает! Да!

Фиска перестала рыдать и только время от времени всхлипывала. Ее взгляд остановился на недопитой бутылке водки. Она трясущейся рукой налила себе четверть стакана и выпила. По телу разлилось тепло. Фиска закрыла глаза и прислушалась к себе. Злость и страх постепенно исчезли, и на смену им пришла тяжелая, невыносимая тоска.

– У-у-у! – завыла Фиска. – У-у-у, какой же ты гад, Федька-а-а… у-у-у, что ж ты со мной сдела-а-ал?.. уби-и-ил… зарезал без ножа-а-а…

Но хмельная жидкость делала свое дело, и через некоторое время Фиска перестала выть и затихла.

Был вечер. Снаружи быстро темнело. На улице зажглись фонари. За окном качалась от ветра тонкая рябина – почти без листьев, но с крупными гроздьями сочных красных ягод.

Поздняя осень – любимая пора Федора Рыжова. В эту пору ему особенно легко творилось. Два дня назад он рано утром ушел с этюдником на озеро. «Хочу написать автопортрет на фоне родного края», – объяснил он Фиске. Там на озере и простудился. Дело кончилось лихорадкой, и Фиска из гуманных побуждений предложила: «Может, водочки – для поправки организма?»

Федор не любил приносить водку домой, зная, что Фиска не удержится, напьется и начнет скандалить. Сам-то он старался выпить где-нибудь в забегаловке, на худой конец – в подъезде или на подходе к дому, и приходил уже вполне готовый к творчеству. Но на этот раз, не устояв перед железной логикой Фиски, Федор всё-таки поплелся в магазин. Денег было немного, и он безо всякой надежды прихватил с собой небольшую картонку, где маслом изобразил портрет английской королевы. Стоя у порога магазина, Федор решил покурить. Он не курил с самого утра – в груди было мерзко, но желание затянуться перебороло отвращение, и он достал из кармана длинного и не совсем чистого плаща пачку «Премьера». Не успел Федор сделать и двух затяжек, как его зоркий глаз заметил бодро шагающую группу людей, в которых легко было узнать иностранцев – по хорошей одежде и громкой речи. Бросив недокуренную сигарету мимо урны, Федор, как икону, взял свою картонку и не торопясь, с достоинством направился наперерез иностранцам.

«Сорри», – как можно вежливее сказал он.

Иностранцы остановились и с большим интересом уставились на Федора.

«Сорри, – повторил Федор, – не желаете взглянуть?..»

Иностранцы все как по команде улыбнулись и перевели взгляд на картину.

– О! – сказал один из них.

– О! – хором повторили за ним остальные и, наклонившись, принялись рассматривать картонку, лепеча что-то по-английски.

Наконец первый из сказавших "О!" направил лучистый взгляд на Федора и, солнечно улыбаясь, спросил: