Палитра

Гарина Зоя

– Чего-чего?

Наконец с трудом Фиска сказала:

– Так ты что… не того?

– Чего того? – удивился Федор.

– Ну, не это?.. – Фиска провела большим пальцем себе по шее.

– В смысле? – опять не понял Федор.

– Так ты жив?

Этот вопрос поставил Федора в тупик, он задумался и проницательно посмотрел на Фиску:

– Ты что это такое спрашиваешь?

– Ох, даже и не знаю, – растерялась Фиска. – Наверно, мне это просто приснилось.

– Приснилось? И что тебе приснилось?

– Мне приснилось, что ты умер.

– Вот это да! – нервно рассмеялся Федор. – И мне это тоже приснилось.

– Что тебе приснилось? – в свою очередь удивилась Фиска.

– И мне приснилось, что я умер, – и после недолгого молчания добавил: – Даже трудно поверить, что это был сон – возможно, всё было на самом деле.

– И у меня такое чувство, что я на самом деле тебя убила

Федор искренне рассмеялся:

– Ты меня убила? За что?

– Не помню, – ответила Фиска и опечалилась. – Я тебя задушила. Шарфом.

– Ну, это невозможно, – успокоил ее Федор. – Сама подумай: у меня-то силы поболе твоей будет. Так я и дал себя задушить! Я же всё-таки мужик. Думай, что говоришь!

– И то правда, – согласилась Фиска, – значит, приснилось.

Федор присел на диван.

– Однако странно, что нам одно и то же приснилось.

– А что, тебе тоже приснилось, что я тебя задушила шарфом?

– Нет. Мне приснилось, что я умер и разговаривал с Богом.

– Ты был в раю?

– Нет, не в раю, скорее в аду.

– И что, много там грешников?

– Да полно. Все уродцы точь-в-точь как на картинах Босха. Я даже удивился. Видно и Босх там побывал еще при жизни.

– Тебе страшно было?

– Нет. Скорее любопытно.

– И что, там в аду был Бог?

– Нет. Это я был в аду, а Бог… он был… он был как-то отдельно, сверху.

– Сверху ада?

– Нет. Но это сложно объяснить, там всё по-другому. Но Бог был рядом со мной. И он говорил со мной.

– Что он тебе говорил?

– Я не помню. Но помню, что я плакал.

– А каков Бог из себя, ты помнишь?

– Помню. Он яркий.

– Ну да, объяснил… На кого он похож? Вот Божья Матерь, та, что на иконах, так Витка на нее похожа.

– Какая Витка?

– Подружка Добрягова, однокурсника твоего, что приезжал к нам под Новый Год, мы тогда неделю пили, и потом долго вспоминали, когда же это Добрягов уехал, а Витка с нами осталась, мы ее еще никак выпроводить не могли… Помнишь?

– Помню.

– Ну! Так Божья Матерь и Витка – похожи.

– Фу-у-у! – тяжело вздохнул Федор. – Терпеть не могу, Фиска, когда ты всякую ерунду начинаешь говорить. Мне порой кажется, что у тебя мозгов вообще нет!

– Это почему? – обиделась Фиска.

– Да потому! Ты только вдумайся, кто такая Витка и кто такая Божья Матерь! Божья Матерь это… – Федор значительно поднял палец и словно погрозил им кому-то. – Она же… она в начале всего, понимаешь? Она ни на кого не похожа. А Витка эта – просто девка гулящая.

– Да я ведь не об этом, я про лицо! Я когда эту Витку увидела, так и подумала: «Вылитая Божья Матерь, только глаза поменьше, да нос пошире».

– То, что ты подумала, ни о чем не говорит, тебе молчать бы побольше – глядишь, за умную сошла бы.

– А я и так не дура! У меня, между прочим, образование высшее, экономическое. Забыл?

– Да ладно, – махнул рукой Федор, – не хватало нам из-за ерунды ругаться.

– А ты меня дурой не называй!

– А я и не называю. Сама знаешь, я бы с дурой не жил.

– Вот именно, – удовлетворенно согласилась Фиска, – так расскажи мне всё-таки про Бога. Какие у него глаза, какой нос…

– У него нет ни глаз, ни носа.

– Как это?

– Он шар.

Через час Федор и Фиска мирно сидели на кухне и пили крепкий чай с черным хлебом и салом, в очередной раз давая друг другу обещание окончательно завязать с водкой. Затем Фиска легла спать, в надежде проснуться здоровой и бодрой, а Федор пошел побродить по улице, подышать осенним воздухом, полюбоваться листопадом, да посмотреть в серое бездонное небо.

А на самом деле Федор просто хотел побыть один. Слишком много переменилось в его сознании за эту ночь.

Федор медленно шел по улице, не обращая внимания на прохожих, подставляя лицо колючему осеннему ветру, полы его плаща развевались, и ему казалось, что вся его жизнь до этого момента была всего лишь репетицией настоящей жизни, которая началась сегодняшним утром. Он, Федор Рыжов, наконец осознал, что способен писать так, как никто никогда не писал до него. Он чувствовал в себе необыкновенную силу и радость, и это были совсем другие чувства, непохожие на то томление, которое раньше было спутником его вдохновения. Федору хотелось немедленно вернуться, натянуть холст на подрамник и с головой уйти в работу, но он сдерживал себя, ожидая момента, когда эти чувства переполнят его, когда ему станет тяжело дышать, когда его душа будет готова взлететь к небесам.

Он поднял голову вверх, и осеннее небо показалось ему таким низким, что до него легко было дотянуться рукой.

Сильный порыв ветра едва не сбил Федора с ног, но он только громко расхохотался, не замечая, как от него шарахнулись прохожие.

Домой Федор вернулся поздно вечером. Фиска еще спала. Федор прошел на кухню и открыл холодильник. Холодильник был пуст, только на верхней полке на тарелке лежал небольшой кусочек всё того же сала, а на нижней – открытая почти пустая баночка горчицы

– Художник должен быть голодным, – пробормотал Федор. – Завтра же снесу пару картин в салон, да попрошу денег наперед, отработаю потом пейзажами. О! Так у меня же деньги остались от английской королевы! А я совсем забыл! Ладно. Сигареты есть – до утра дотянем!

Федор вернулся в комнату, разделся и лег рядом с Фиской.

– Это ты? – спросонья спросила Фиска.

– Нет. Это Федор Рыжов!

– У тебя очень специфический юмор, Федя, – зевая, ответила Фиска.

А под утро Федор сжимал в объятиях горячее тело Фиски и думал: «Нет, всё-таки здорово, что я жив!»