Палм-бич
Шрифт:
Уайсс видел смятение в повлажневших глазах Лайзы, пока та боролась с собой. Наконец-то до нее дошло. Теперь от него ничего не зависело. Ему оставалось лишь ждать. В сладостном предвкушении он откинулся в кресле и принялся смаковать нараставшее в нем приятное чувство.
– Я, кажется, не вполне понимаю вас, – услышала Лайза свой голос.
Она оттягивала время, лихорадочно перебирая в уме все, что помогло бы ей принять решение.
– Думается, вы вполне понимаете меня, – быстро возразил Уайсс. Он не позволит ей сорваться с крючка.
Всеми правдами и не правдами. Лайза обещала это себе всего лишь несколько минут назад. Неужели все праведные пути исчерпаны? А если так, то как далеко она способна зайти на пути не праведном?
Словно живо заинтересованный наблюдатель следила Лайза
Но когда Лайза решилась наконец заговорить, голос ее звучал решительно, и даже вызывающе.
– Мистер Уайсс, кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. Вы имеете в виду, что одолжите мне деньги, если я пересплю с вами, и только, если я пересплю с вами.
Лайза помолчала. Когда она продолжила свою речь, голос ее прерывался.
– Что ж, вы должны знать, что я не хочу делать этого и считаю, что с вашей стороны очень дурно требовать этого и желать этого. Но деньги мне нужны – и нужны очень, потому что я очень много хочу от жизни. Поэтому, если вам так хочется, я вам отдамся, но при одном условии: здесь же, сейчас же, в эту самую минуту. А после этого вы дадите мне деньги. Все деньги – заверенным банковским чеком.
Медленно, очень медленно, вся внутренне пылая, Лайза поднялась с места.
На Джо Уайсса обрушилась мощная волна сознания вины, погасившая танцующее пламя страсти с той же легкостью, с какой торнадо задувает пламя свечи. Бушующие потоки очистительного стыда затопили его низменные желания. Возродился Джо Уайсс – отец своих детей, муж своей жены, сын своей матери. Он с трудом подыскивал слова, чтобы полнее выразить свое раскаяние. Лайза Старр стояла перед ним неподвижно, предлагая себя в качестве жертвы, – воплощение фантастической решимости и целеустремленности.
И тут сознание вины сменилось у Джо Уайсса иным чувством – восхищением, и совершенно неожиданно он впервые за весь день рассмеялся искренне.
Эта красивая семнадцатилетняя девочка обвела, победила, обыграла его, и Уайсс смеялся, потому что по какой-то странной причине он был вовсе не против такого исхода. В этом и должна заключаться суть истинного очарования. До этого момента он ни секунды не сомневался, что дело Лайзы имеет не больше шансов на успех, чем снежинка в адском пекле. И вот теперь он внезапно потерял свою уверенность. Кредитная деятельность научила его одному: деньги даются под людей, а не под идеи. Эта девушка была личностью, причем такой, которая способна внушить доверие любому, самому недоверчивому банкиру. Помимо того, что обладала прочими, более бросающимися в глаза достоинствами.
– Лайза Старр, – объявил Уайсс, – вы получите деньги, а от себя я вам бесплатно добавлю вот что: вы чертовски далеко пойдете.
За все свои шестьдесят два года Джо Уайсс никогда не был настолько прав.
Лицо Бобби Стэнсфилда отражалось в ручном зеркальце, и отражение ему нравилось. Флоридский загар, идеально ровный, словно подкрасил кожу в роскошный темно-коричневый цвет, оставив крошечные белые полоски лишь в едва наметившихся морщинках вокруг сияющих, смеющихся глаз. Имея долгую практику, Бобби произвел быстрый осмотр. Начал сверху. Песочного цвета волосы, блестящие, густые, пребывали в надлежащем порядке – этот строго выверенный хаос намекал на счастливое сочетание в Бобби мальчишеского и мужского начал, что так любили его избирательницы. Бобби помотал головой из стороны в сторону, позволив своевольной пряди соскользнуть на правый глаз, прежде чем отбросил полосы вновь назад, характерным нетерпеливым взмахом руки. Гармонию излишне совершенных в остальном черт лица нарушал притягательным диссонансом нос, аккуратно перебитый много лет назад доской во время серфинга. В ходе бесконечных политических и семейных дебатов Стэнсфилды решали вопрос о целесообразности пластической операции. Теперь, и много раз в прошлом, Бобби благодарил Бога, что вердикт был вынесен отрицательный. Этот нос был нужен ему. Он стал его торговой маркой, символом мужественности, доказательством того, что Бобби Стэнсфилд, несмотря
– Как я выгляжу, Джимми?
– Они все уписаются, – хохотнул стоящий рядом с ним невысокий, приземистый человек.
Смех, тем не менее, не помешал Джимми Бейкеру окинуть зорким профессиональным взглядом реквизиты Стэнсфилда ниже воротника. Темно-синий галстук из рубчатого шелка в косую малиновую полоску; стандартный костюм от «Брукс бразерс» цвета морской волны и не слишком хорошего покроя во избежание ощущения совершенства, способного оттолкнуть аудиторию; черные мокасины от «Гуччи» из кожи, мягкой, как попка младенца. Все было на месте, и все сочеталось, на кандидате можно поставить крест за оплошность, не более гнусную, чем расстегнутая ширинка. В этой жизни расслабляться некогда.
Из-за кулис обоим мужчинам были видны сцена и трибуна. И, что более важно, они оба могли слышать и ощущать, как нарастает возбуждение в зале отеля. Безликое помещение, оформление которого было без затей скопировано с аэропортов и залов ожидания всего мира, вибрировало от жгучего нетерпения: три тысячи женщин и горстка мужчин готовились встретить своего избранника. Над сценой кто-то повесил плакат с надписью: «Человек, которого вы знаете».
На трибуне какой-то безымянный партийный поденщик набивал себе цену, купаясь в отраженных лучах славы главного героя дня.
– А теперь, дамы и господа, момент, которого мы все ждали. Я с огромным удовольствием представляю вам человека, который в представлениях не нуждается. Дамы и господа, человек, который – хотя сам он о себе этого не говорил – в один прекрасный день станет президентом вот этих самых Соединенных Штатов, сенатор Бобби Стэнсфилд!
При упоминании своего имени Бобби сделал глубокий вдох и бросился в море оваций, которыми взорвался зал.
Не смотря по сторонам, он пробрался сквозь ослепляющие лучи прожекторов и подошел к залитой светом трибуне. Теперь наконец он может наладить контакт с аудиторией, начать ритуальную встречу взаимного благоволения и братской любви, которая так важна и для него, и для них. Бобби протестующе улыбался, смиренно склонив голову, однако внутри него все ликовало. В ушах звучали медоточивые банальности представляющего его оратора. Он слышал подобные слова тысячу раз в тысяче жутких залов, но они никогда ему не приедались. Как и отец, Бобби впитывал каждое такое слово. Стэнсфилдам были не нужны ни пища, ни вода, ни витамины, как остальным. смертным; они заправлялись другим горючим. Им было необходимо признание, шумное признание, общественное признание. Не важно, что говорили люди, не важно, кто говорил. Фразы и высказывания были бессмысленны и несущественны. Главное заключалось в том, чтобы они были пусть неточным и незатейливым, но выражением безусловной любви.
Бобби устало поднял руку, как бы пытаясь остановить поток восторженного одобрения. Он не рассчитывал, что это сработает, и это не сработало. Аплодисменты лились рекой, перемежаясь теперь криками и визгом включившихся в привычный процесс женщин.
– Мы тебя любим, Бобби!
– Мы с тобой, Бобби! Навсегда! До самого Белого дома!
Мальчишеская улыбка нерешительно заиграла на его губах, безжалостно доводя до предельной точки показатель сексуального возбуждения аудитории. Быстрым движением головы Бобби сбросил свою прядь в предназначенную для нее позицию, чтобы тут же заботливой рукой откинуть ее обратно на место, и под бурю аплодисментов, вызванную этим жестом, посмотрел прямо в зал внезапно засверкавшими глазами, показывая, что их любовь докатилась до него, тронула его, что он принадлежит им. Бобби вновь поднял руку, чтобы остановить приливную волну преклонения, открыл и закрыл рот, как бы пытаясь заговорить. Еще раз улыбнулся. Рассмеялся. Бросил взгляд в сторону. Покачал головой.