Паломничество Ланселота
Шрифт:
— Давайте съедим сразу каждый по банке! — предложил Тридцатьпятик, глотая слюни, когда Жерар вскрыл первую банку.
— Нельзя, малыш. Ты когда в последний раз ел настоящее мясо?
— Вчера.
— А до этого?
— Ты думаешь, меня понос прохватит с непривычки, так?
— Вот именно. Съедим одну банку сейчас, вторую днем, а третью вечером, вот это будет правильно. Да ты не вздыхай, не вздыхай, друг мой Тридцатьпятик! Это тебе сейчас кажется, что ты можешь съесть двести граммов мяса за один присест, а на самом деле человеку это не дано от
— Ты так думаешь? Так вот, Жерарчик, я тебе сейчас кое—что скажу. Ты только не подавись, ладно? Еще год назад я мясо ел каждый день и сколько хотел. И настоящую свежую рыбу, и лесную дичь. Я ел оленей, кабанов, ел страусятину, индюшатину и лесную дичь, а про гусей и кур я просто не говорю. Между прочим, вот такие вот консервы — куриное мясо в желе, у нас дома ели только слуги. Для нас повара готовили еду только из свежего мяса: моя мать считала, что консервы вредны для здоровья. И к твоему сведению, друг мой Жерар, человек может есть мяса столько, сколько хочет. Я, например, по полцыпленка зараз съедал. Вот так—то.
— Так ты из Семьи, что ли? — оторопело спросил Жерар.
— Был когда—то — год тому назад. А потом я ушел из дома.
— Не понимаю. Мессия не исцелил члена Семьи?!
— Мессия обо мне знать не знал. Когда я родился, отец хотел меня уничтожить, но мать знала, что у нее других детей не будет, и уговорила его оставить меня. Но отцу было стыдно, что у него сын — урод, покрытый лишаями, которые никакие врачи не могут исцелить. Мать умоляла, чтобы он выдал меня за сына служанки и попросил у Мессии для меня исцеления. Отец сказал ей, что когда я подрасту, он даст мне сколько угодно денег, чтобы я мог скрыться из дома, а потом просить исцеления самостоятельно, не называя имени отца.
— И что же было дальше?
— Мама умерла.
— А отец не захотел выполнить обещание?
— Больше всего ему хотелось, конечно, просто отправить меня на эвтаназию. Но он очень любил мою мать и выполнил данное ей обещание: дал мне денег и выставил из дома, предупредив, что если когда—нибудь кому—нибудь я назову свое имя, он меня найдет и уничтожит. И уж он это точно сделает, я знаю.
— И что с тобой случилось дальше?
— То, что и должно было случиться. Отец не догадался дать мне какие—нибудь лохмотья, и я вышел из дома в чем был. Одежда на мне была богатая, сплошь из натуральных тканей. Вот меня и ограбили на дороге в первый же день, раздели и отняли золото, которым меня снабдил отец. А когда я вернулся к нашему дому и просил охранника доложить обо мне отцу, тот дал мне три минуты на то, чтобы я убрался: "У меня приказ стрелять в тебя после первого предупреждения", — сказал он. После этого я, как вы понимаете, к дому отца своего больше не приближался.
— А если Мессия тебя исцелит, ты вернешься к отцу?
— Ни за что на свете!
— От обиды?
— Нет, из осторожности. Допустим, я исцелюсь, вернусь в дом отца, а потом когда—нибудь снова заболею — и что тогда? Эвтаназия?
— Пей сок, — сказал Жерар и протянул ему открытую банку. — Пей и плюй на все. Если мы исцелимся и разбогатеем, пойдешь ко мне в младшие братья. Согласен?
— Жерар — французское имя, а у тебя фамилия тоже французская? — Естественно.
— Тогда не пойду. Я уже носил французскую фамилию.
— Ладно, Тридцатьпятик, после исцеления мы с тобой оба сменим фамилию, я своей тоже не очень дорожу. Будет у нас с тобой семья, будем жить на деньги, полученные от гонок. — Но больше на гонки ни ногой!
— Договорились. Будем экономить — проживем до старости без эвтаназии.
— Между прочим, я умею чинить всякую механику. В школу меня не отдавали, учили дома. Мне было скучно, и я подружился с нашим шофером. Он меня кое—чему научил. Я и тебя могу научить, например, чинить велосипеды.
— Ну вот мы и продумали всю нашу будущую жизнь, Тридцатьпятик. Чего нам теперь горевать? А теперь тебе пора спать. Топай в коляску к Лансу а я вас повезу дальше.
Тридцатьпятик уснул на коленях у Ланселота, а сам Ланселот натянул на забинтованные ладони рукавицы и, убедившись, что теперь управляться с коляской стало значительно легче, покатил вперед. Жерар положил руки и голову на спинку коляски и толкал ее, подремывая на ходу. Время от времени его руки слабели и падали вниз, и тогда он шел с опущенными руками, толкая коляску плечами и грудью.
Чем выше они поднимались, тем меньше публики было на балконах, и по этому признаку они догадывались, что здорово опережают остальных паломников.
Проснулся Тридцатьпятик. Он попил—поел и встал за спинку коляски, а на колени Ланселота уселся Жерар. Его разбудили только перед голубым финишем. Ни на балконах, ни на самом финише они не увидели ни души. Они подошли к натянутой голубой ленте, Жерар отвязал один ее конец, они прошли за финишную черту, а потом он аккуратно сложил ленту и повесил ее на ограду. К ним так никто и не вышел, и никто не увидел их.
К их удивлению, ни Инга, ни Ванда в этот день тоже больше не появились. Они не обсуждали это между собой, боясь встревожить друг друга. Они шли дальше, и на каждом следующем ярусе их встречал только ветер — здесь, на высоте, похоже, всегда дул ветер. И это было хорошо, потому что если ветер затихал, когда они проходили мимо очередного фонаря—распятия, на них веяло сладковато—удушливым запахом разлагающейся плоти. При их приближении с фонарей срывались какие—то быстрые черные птицы и исчезали, не давая себя разглядеть.
Вечером, когда, по их предположению, наступило время ночного отдыха, на дороге не появилось ни служителей, ни клонов.
— Похоже, тут какие—то необитаемые ярусы, — предположил Жерар.
— Не думаю. Просто зрители знают, что на этом участке трассы нет никого, кроме нас, а мы их пока не интересуем, ведь это не наш финиш.
Глубокой ночью, когда они брели по дороге, освещаемой светом фонарей—распятий, они услышали позади чьи—то скорые шаги и тяжелое дыхание.
— Кто—то нагоняет нас! — воскликнул Тридцатьпятик. — Что будем делать?