Паломничество Ланселота
Шрифт:
Она еще посидела немного, потом беспокойно встала и подошла к камину.
— Есть еще и другое. Уж говорить, так обо всем разом: ведь ты не крещен.
Вилфред не мог удержаться от смеха. Но она не улыбнулась, и он смеялся чуть дольше, чем ему хотелось.
— Можно подумать, что это большое не счастье.
— Конечно, несчастье. А все твой отец. В некоторых вопросах он был ужасно упрям. А я… Я такая безвольная. А потом я просто забыла. Но неужели ты не знаешь, что не крещеному нельзя пройти конфирмацию?
Но теперь пришла его очередь вспыхнуть.
— Значит,
Вилфред не хочет креститься и взамен обещает матери, что "будет во всем и везде первым — в школе и в консерватории". Он пытается отвертеться от крещения, но семья настаивает — из сугубо практических соображений. Подбирают подходящего священника: "Удивительный пастор, такой снисходительный, не похож на священника. А это для священника высшая похвала". Помните, что было дальше?
— На семейном совете Вилфред соглашается креститься. Но тут и начинается кошмар: он напивается за семейным столом, потом отправляется в поход по злачным местам и, в конце концов, избитый и ограбленный, пытается покончить с собой. И как вы теперь это объясняете, доктор?
— Если связать это с его согласием креститься, то я могу сделать лишь один вывод: некие силы ополчились против этого решения. Они решили погубить героя, но не допустить его крещения. И крещение не состоялось, и сам вопрос о крещении потонул где—то между строк романа, все сосредоточилось на мучительных рефлексиях героя.
— Вы уверены, доктор, что именно вопрос о крещении играет здесь такую большую роль?
— Да. Но автор, как и вы, Ланс, этого не заметил.
— Ну, доктор, вы меня удивили! Теперь я жалею, что мы не загрузили "Мерлина" книгами по самые борта. Сколько бы вы открыли в них нового для себя и для меня!
— А я благодарю Бога уже за то, что у меня теперь есть время просто думать, размышлять. Я ведь приближаюсь к возрасту, когда человек либо становится мудрым, либо выживает из ума. И знаете, Ланс, скажу вам откровенно, хоть я и старик, но у меня нет той целостной мудрости, которой прежде отличались старики, по крайней мере у нас в Норвегии. Я не могу вам объяснить, что творится в нашем мире, что двигает поступками людей, куда движется человечество. А в былые годы самые простые наши старики знали такие вещи и объясняли их молодым.
— Вы с начала нашего знакомства казались мне человеком ясного мировоззрения и твердых убеждений, доктор.
— Я очень изменился внутренне, Ланс. После всего, что мы увидели в нашем паломничестве, я уже сомневаюсь в справедливости существующего миропорядка, и могу вам сказать совершенно откровенно, что в Мессию как в бога я больше не верю. Да, Мессия велик и обладает огромной властью, он способен исцелять людей, но он не бог. Если хотите, он даже не всемогущий и вселюбящий властитель, а просто еще один авторитарный правитель в удручающе длинном ряду других властителей и тиранов.
— А в Господа Иисуса Христа вы верите, доктор?
— А в Господа Иисуса Христа как в Бога я снова верую. Без веры в Него и в Его жертву за нас все человеческие страдания, которые мы сейчас наблюдаем на земле, показались бы мне чудовищно бессмысленными. Я вернулся к этой вере, как редкие счастливцы возвращаются в старости к своей первой любви.
— Как это?
— Они возвращаются к давным—давно покинутой женщине, чтобы сказать, что это была ошибка, предательство, и что теперь они понимают, что они не должны были изменять первой своей любви. И они просят у нее прощенья.
— Какое странное сравнение, доктор — Христос и первая любовь!
— Ну я—то знаю, о чем говорю, я же помню, каким счастливым и безмятежным я был христианином! Тогда для меня молиться было все равно что дышать. А теперь каждый покаянный вздох, каждая молитва даются мне с болью и сокрушением. Но я оглядываюсь и вижу позади себя пустое холодное болото.
— Неужели ваша прошлая жизнь вам представляется такой ужасной, доктор?
— Я старался жить по совести и быть полезным людям, но холодна и пуста была моя жизнь без веры, и добрые дела не наполняли ее смыслом. Но, кажется, это болото я уже перешел и выбрался на берег обетованный.
— Рад за вас. А вообще вы любите жизнь, доктор?
— Я всегда любил и ценил жизнь. Мне приходилось принимать роды у женщин, когда женщины еще рожали. Какой же это подвиг — роды человеческие! Я начал по настоящему уважать женщин только тогда, когда узнал, что новая жизнь оплачивается их добровольным мученичеством. Поэтому я всегда был против эвтаназии, особенно принудительной. Вы никогда не задумывались над этим словосочетанием — "принудительная эвтаназия"?
— Нет. А что в нем особенного?
— Это оксюморон, Ланс. Подумайте сами: принудительный добровольный уход из жизни! И таких фальшивых понятий за последние десятилетия возникло множество. Вы помните, как сильные мира бомбили страну за страной, называя это борьбой с терроризмом? А экологисты, которые преследуют людей? При желании можно было бы создать словарь подобных терминов.
— Новоречь Оуэлла?
— Именно. Господи, до чего же приятно разговаривать с человеком, который читает.
— Взаимно, доктор, взаимно! К сожалению, сейчас мне пора сменить Якоба у руля, но мы непременно продолжим нашу беседу, хорошо? — и Ланселот поехал в рубку к Якобу, чтобы перенять у него вахту.
Однако беседа о Боге на катамаране "Мерлин" на этом не прервалась. Освободившийся от вахты Якоб подошел к доктору и предложил сыграть в шахматы.
— Но, кажется, я не вовремя? Вы, я вижу, размышляете о чем—то очень серьезном. Я угадал?
— Угадали, Якоб. Мы только что говори ли с нашим Ланселотом о христианстве и о нашем мире. Он спросил меня, верую ли я в Иисуса Христа.
— И что вы ему ответили?
— Ответил, что да, верую. Якоб присел на борт рядом с доктором.
— Знаете, доктор, я начал всерьез задумываться о Боге после ядерного удара русских, когда жизнь стала вдруг рушиться с такой скоростью. Мне стало казаться, что все это не просто так, что мы, люди, каким—то образом заслужили это. Знаете, доктор, о чем я мечтаю?