Паломничество на Синай
Шрифт:
Итак, названный сын дочери фараона пасет овец и женится на мадиамитянке. Но притом знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу. И вот — сорок лет в пустыне, перед безмолвием гор и песков, сорок лет одиночества — потому что не мог великий разум утолиться безмолвием небес, памятью о давно прошедшем, общением с Сепфорой и бессловесной тварью. Он смирился, одиночество и пустыня угашают страсти, очищают душу от всего временного, подготавливая ее ко встрече с Тем, одним из имен Которого является Вечность.
И когда Моисей готов услышать, он слышит голос Бога: Я
Итак, пойди: Я пошлю тебя к фараону; и… выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых.
Кто я, — говорит теперь Моисей, — чтобы мне идти к фараону и вывести из Египта сынов Израилевых?
В этом «кто я?» — его теперешнее смирение и, может быть, неуверенность и нежелание поднять свой крест как хоругвь ополчения.
И Господь отвечает на самую суть вопроса: Я буду с тобою…
Нет силы, способной вывести народ, оставивший Бога, из позора рабства и нищеты, кроме Самого Бога. Но Он нуждается в посреднике.
О, Господи! человек я не речистый… я тяжело говорю и косноязычен, — продолжает уклоняться Моисей.
Я буду при устах твоих… — отвечает Бог.
И последнее отчаянное воззвание: Господи! пошли другого, кого можешь послать.
Все тщетно, потому что больше послать некого, к нему протянута десница Господня:
И жезл сей возьми в руку твою…
И пошел Моисей…
И потом, уже после исхода евреев, когда они плачут в пустыне у своих шатров о мясе и чесноке, о луке и репчатом луке, который ели в рабстве, Моисей воззовет к Господу:
…Для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашел милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребенка, в землю, которую Ты с клятвою обещал отцам его?… Я один не могу нести всего народа сего; потому что он тяжел для меня.
И, как и всякий раз, когда Моисей вопиет к Нему, даже безмолвно, Господь отвечает другими словами или действиями, но то же самое по существу: Я буду с тобою…
И это конечное принятие Моисеем своего тяжелого пожизненного креста и ответное действие через него беспредельной силы Божией — сделает Моисея пророком, равного которому не было в Израиле до того времени, пока Господь не воздвигнет из среды его другого Пророка и Посредника, принявшего на свои плечи тяжесть всего человечества.
Как прообраз Христа Моисей на синайских иконах молод и красив — нетленной красотой чистоты и полноты веры. С жезлом этой веры, в которой действует Бог, совершает он Пасху и исход. Этим жезлом рассекает воды Чермного моря, чтобы через пустыню Сур привести к горе Божией пасомый народ, как прежде привел к ней стада. Этим жезлом должен высечь он из скалы воду и из окаменевших душ — огонь божественной любви…
Один богослов спрашивает: почему Господь не открыл Себя, например, Эхнатону — гениальному, аристократичному, утонченному, имеющему власть изменить что-то на земле? Это не праздный вопрос, хотя Бог и не призывает нас разгадывать тайны его судов о человеке и мире:
Мои мысли — не ваши мысли, ни ваши пути — пути Мои, говорит Господь.
Но, как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших.
Но этот вопрос тысячекратно будет повторяться в истории в более широком плане — как вопрос о том, почему Бог избрал еврейский народ, как вопрос о чьей-нибудь личной близости к Богу. И в поисках ответа мы снова касаемся великой тайны любви Божией:
Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных;
но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное;
и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом.
От Него и вы во Христе Иисусе, Который сделался для нас премудростью от Бога, праведностью и освящением и искуплением…
Так абсолютна Истина, которую являет Господь и так она абсолютно нова, что всякая земная малая добродетель, неизменно смешанная с грехом, всякая земная мудрость и любовь, высота и власть — только подменяют, заслоняют, отделяют от Того, Кто хочет Сам стать Освящением и Искуплением, единственной нашей Мудростью и Любовью.
Рассвет на вершине горы Синай
Владыка Дамианос сидит, откинувшись в кресле за большим письменным столом, заваленном бумагами. Жарко, и ворот его подрясника расстегнут. Я пришла в третий раз: раньше в кабинете сидели посетители, входили и выходили монахи, и я не решалась зайти.
— Да-да, — говорит он дружелюбно, — мы сейчас составим вашу программу.
С минуту он смотрел в окно, как бы раздумывая, потом замедленным движением снял очки, поставил локоть на кипу бумаг, и подперев щеку ладонью, со вздохом закрыл глаза.
— Вы устали… Можно прийти в другой раз? — Нет, — отзывается он тихо и очень спокойно, — мне сказали, что вы уже заходили… Простите, я мало спал, но все равно придется бодрствовать до вечера.
Без очков глаза его с чуть красноватыми и припухшими закрытыми веками кажутся незащищенными; седые волосы над большим лбом с чуть заметной волнистостью уходят назад и собраны в узел. Может быть, Владыка давно устал, за все тридцать два года в монастыре…
— С чего бы вы хотели начать? — спрашивает он, не открывая глаз и не меняя позы.
— С восхождения на Синай… — Мне страшно откладывать это: могут пойти дожди, я могу сломать ногу, заболеть, умереть, мало ли что еще может помешать. — Если это возможно…
— Это вполне возможно. Только надо решить, кого с вами послать. Дайте мне подумать до вечера. Начнем пока с других пунктов…
Он поднял голову, как бы восстав освеженным и обновленным после глубокого сна, надел очки, и стал перечислять все, что мне непременно следовало увидеть. Сердце мое возрадовалось: это была обширная программа, отмерянная щедрой рукой: и продолжение знакомства с храмом, иконами, библиотека, монастырские службы, скиты, Фаран и Раифа с их древними монастырями…