Паломничество на Синай
Шрифт:
Или это жертвенное избранничество? И призвание к священническому служению — тоже призвание на заклание?
Беззвучная ночь окружает меня вплотную, когда я выхожу к воротам. Над черной монастырской стеной, заслонившей половину неба, над незримым садом сияет невиданное множество звезд, но свет их не достигает земли, спящей во мраке. Едва уловимое веяние ветра касается лица и тоже растворяется во тьме. Поставив рюкзак на выступ стены, прислонившись к нему, я обретаю равновесие и жду. Такая глубина в покое ночи, что трудно поверить, что кто-нибудь бодрствует в ней, идет к воротам, вот сейчас загремят тяжелые засовы…
Не очень скоро, но засовы загремели. Тьма сгустилась в три высоких фигуры.
— Давно ждете? — спрашивает отец Иоанн. — А мы искали келлию Николая и его будили.
Наверное, это непросто, найти в спящем без света монастыре неизвестную келлию, но я так и не узнала, как это удалось, разговаривать не хотелось — этот путь мы должны были совершить молча.
Спустились вдоль стены. Между монастырем и склоном Джебель-Деир горит костерок, и в его неверных отсветах лежат верблюды и сидит несколько бедуинов. Один из них двинулся нам навстречу, предложив доставить сразу к середине пути — на хребет Хорива — за двадцать долларов с человека.
Остался позади костер, и вдруг обозначились контуры двух гор — огромными срезами краев звездного неба — и несколько цепочек огней на невидимых склонах. Прерывистые цепочки движутся: это паломники несут свои малые светы на вершину Синая.
Дорога полого поднималась. Я пропустила спутников вперед, они идут быстро. Вскоре мы догоняем далеко растянувшуюся группу немцев и долго не можем от нее оторваться: громкие голоса и смех режут слух. К счастью, они остаются у первого сколоченного из досок ларька с пивом, ярко освещенного керосиновыми лампами.
Луч фонаря скользит по краю обрыва и вдруг срывается в провал, шуршат скатывающиеся из-под ног камни. Жарко идти в куртке, я на ходу заталкиваю ее в рюкзак. Он быстро тяжелеет, хотя кроме теплой одежды в нем только мой большой английский бинокль, лепешка и бутылка с кофе.
Чем дальше, тем круче подъем, скоро мне будет трудно идти в ногу с монахами, но когда они приостанавливаются, я стараюсь дышать легко.
Идем молча, иногда догоняем группу, иногда пропускаем вперед. Вдруг рядом со своим плечом я обнаруживаю огромный, бесшумно движущийся силуэт верблюда и пугаюсь. Проплывает надо мной его узкая голова на гордо изогнутой шее, звездным светом блестит на мгновение глаз; можно различить позвякивающую уздечку, бахрому на седле, седока на высоком горбу. Может ли верблюд наступить человеку на ногу или задеть его и столкнуть в провал? Наверное, нет: он видит нас лучше, чем мы его, у него есть чутье, он совершает этот путь не впервые. Но кто знает, что придет в маленькую голову животного, загадочного для нас, как и все их царство со времени адамова изгнания.
Все шире распахивается небесный свод, усыпанный мириадами звезд, покрывая оставшиеся внизу ущелья, склоны, вершины гор. Только одно знакомое созвездие мне удается различить в несметном сонме светил — огромную бабочку Ориона, задевшую крылом за излом горы. И чем выше мы поднимаемся, тем светлее становится ночь над нами, и звезды повисают в прозрачной темно-синей бездне, уходящей дальше звезд.
В эту бездну я смотрю на привале, сидя на камнях у края дороги перед началом более крутого подъема. Иссякли потоки, исчезли травы, а небо осталось тем же, как тысячи лет назад, как при Моисее. И тем же остался Ты, создавший горы и небо, Великий художник, творящий из камня и живой плоти, из света и духа. Так Ты сотворил наедине и наши души, несметные, как звездные миры, мириады душ, ушедших, пребывающих и будущих — и все они у Тебя живы. Разве не всем Ты можешь сказать, как Моисею: Я знаю тебя по имени, если сокровенным именем Ты вызвал нас из небытия, наделил разумом и бессмертием? В этом имени — Твой тайный замысел о каждом из нас, и вот мы блуждаем в пустыне мира, алчем и жаждем, разгадывая его. Созданная по Твоему образу душа алчет хлеба небесного, но мы стараемся насытить ее яствами земными, плодами, до которых легче дотянуться и которые тоже даны Тобой, а потому прекрасны. Мы жаждем приблизиться к Тебе и не можем, и наша неутоленность не избавляет нас от привычного рабства.
С тех давних времен Ты назвал нам другие Свои имена: Любовь, Красота, явил Свой лик в образе Всемилостивого Спаса, говорившего о Тебе, непознаваемом и неизреченном, на доступном нам языке. Но Ты остался столь же таинственным, превосходящим слово и образ, Ревнителем, пламенеющим любовью, требующим от нас той же полноты веры и жертвы на пути к обетованному небу…
Взбираемся по ступеням, все более крутым. Одни из прежних паломников насчитали три тысячи семьсот этих ступеней, другие семь тысяч, а кто-то даже одиннадцать. Мы не прошли и половины, но мне кажется, что силы мои на исходе. Почему никто не догадывается взять у меня рюкзак? Но никто не догадывается, и мне ничего не остается, кроме как дойти и донести его.
Однажды у меня погас фонарик: в последний момент я взяла не тот, который дал мне Владыка, а другой, больше и ярче, — предпочла благословению расчет, и вот была поделом наказана. Стараясь не отстать, я тщетно продолжала щелкать выключателем, и вдруг из тьмы протянулась рука с фонариком: это отец Иоанн молча отдал мне свой.
Теперь он шел передо мной, часто оступаясь, и я светила вперед. От жара пересохло во рту, не хватало дыхания, колотилось сердце, болели ноги, давно я не видела неба, а только выхваченный бледным лучом камень, на который надо было взобраться… На середине пути, помнилось мне по описаниям, должна стоять небольшая церковь — значит, мы и до нее не дошли…
На высоте начался пронизывающий ветер; наверное, можно было и простудиться, но простуда сказалась бы не сегодня, а идти стало легче.
Еще один короткий привал, и за ним самый крутой подъем в узком и долгом, будто прорубленном вверх тоннеле. Я отталкивалась рукой от скал, иногда прислонялась к ним, повторяя короткую молитву. Спутники мои возносились почти незримо, такая к утру опять сгустилась тьма.
И наконец, часа через три после выхода из монастыря, — какая-то ограда, стена, ступени… Я села на них, привалившись спиной к стене, с наслаждением отпила несколько глотков горького кофе с выжатым в него лимоном и принялась за лепешку с зеленью и сыром. Отец Иоанн сидел у стены, свернувшись, поджав колени и положив голову на руки, и все устроились на долгий отдых.
Около пяти часов я осведомилась, не пора ли нам двигаться выше.
— Выше невозможно… — засмеялся послушник. — Это пик Моисея. Вы шли в хорошем темпе.
Приятней было бы идти не в таком хорошем, но и сожалеть о чем-нибудь было поздно.
Теперь, когда мы пришли, мне показались преувеличением рассказы о великих трудах восхождения. Но, возможно, многое изменилось, и дорогу улучшили: с тех пор, как на Синай поднимались паломники из России, прошло не менее семидесяти роковых лет. Куда мы могли бы подняться за эти десятилетия, если бы не обрушивались в черный провал, из которого теперь, может быть, нам еще дольше не выбраться? Но и у народов есть время восхождения и падения, умирания и воскресения из мертвых.
Светает быстро и задолго до восхода. Уже хорошо видна небольшая церковь, в ограде которой мы сидели. Построенная при Юстиниане, она тоже посвящалась Преображению Господню, как и базилика монастыря, но в поздние века разрушилась и восстановлена из древних гранитных блоков, но теперь с другим именем — Пресвятой Троицы.
Почти все туристы собрались за оградой справа от храма, где срез скалы выровнен и обведен невысоким каменным барьером, как смотровая площадка. Мы поднялись на верхний выступ скалы с другой стороны и осмотрелись. Только человек десять, обращенных лицом к востоку, сидят чуть ниже, затихнув в ожидании всегда повторяющегося и всегда неповторимого таинства рождения дня.