Паломничество на Синай
Шрифт:
Вади Фаран… совершившие путь через раскаленную пустыню, входили в это ущелье, как в райскую долину. Мы сидим в глубокой тени террасы, и ее каменный барьерчик обрамляет снизу чудесную панораму монастырского сада. Несколько высоких пальм с роскошными кронами украшают собой передний план; ниже — апельсиновое дерево в зелени ветвей и золотых шарах. Сад простирается вглубь долины, а с обеих сторон к нему нисходят багровые горы и смыкаются в перспективе…
Игумения — герондиса Геннадя — разговаривает с Владыкой; английского она не знает совсем, и я могу только видеть ее милое смуглое лицо и черные глаза с выражением ласковой и печальной кротости. Монахиня Себастия в низко повязанном платке ставит на садовый столик стаканы с грейпфрутовым соком. Три монахини сейчас в Греции или болеют, и сама мать Геннадия передвигается с палочкой: нужно ехать в Каир на лечение, но не на кого оставить монастырь.
Пока не стемнело, Владыка отпускает меня посмотреть руины древней церкви и резиденции епископа на высоком холме рядом: когда монастыря еще не было, с начала IV века до VI гора Синай и долины с келлиями отшельников входили в Фаранскую епископию.
Холм стоит посреди ровного каменистого поля, пересеченного дорогой. За ним почти отвесно поднимаются порфировые и гранитные горы, и в их сломах чернеют зевы пещер. В Саранской долине люди селились с доисторических времен, когда пещеры служили единственным убежищем: еще в прошлом веке здесь находили могильники каменного века с остатками захоронений. Природные пещеры сменились высеченными в скалах, потом хижинами из камня. В библейские времена этот оазис, самый зеленый и плодородный на всем полуострове, заселяли амаликитяне. Не одолев их, израильтяне не получили бы доступа к обильным источникам, финиковым пальмам, фруктовым садам и зелени пастбищ, и главное, к наиболее проходимым путям в обетованную землю. А уже в XI веке география Птолемея обозначает местечко Фаран с оседлым населением. И, как вокруг Синая, в окрестных пещерах селились отшельники, спасавшиеся в отдаленной земле от гонений.
Первое имя епископа Фаранского упомянуто в «Достопамятных сказаниях»: «Рассказывали об авве Нетре, ученике аввы Силуана: когда жил он в своей келлии в горе Синайской, он в известной мере исполнял требования своего тела; когда же сделался епископом в Фаране, — начал жить гораздо строже. Ученик его сказал ему: Авва! когда мы были в пустыне, ты не так строго жил. Старец отвечал ему: там была пустыня, безмолвие и бедность, и я поддерживал тело мое, дабы не изнемочь и не искать того, чего я не имел. Но здесь — мир; тут есть все удобства, если и случится заболеть, то есть кому помочь. Здесь боюсь я, как бы не погубить в себе монаха!»
Как меняется со временем представление обо «всех удобствах»…
Поднимаюсь по осыпающемуся склону к руинам базилики V–VI века и брожу в разрушенных стенах. Отчетливо прочитывается план древнего храма: приподнятая алтарная часть, три нефа и боковые приделы, нартекс, отделенный стеной. Все это вместе с остатками массивных гранитных колонн делает архитектуру здания похожей на Синайский храм, его прообраз, или, наоборот, уменьшенный и удешевленный проект. И невольно приходит на ум, что здешний строитель помнил об усеченной главе легата — так точно поставлена базилика на темени холма.
Еще в прошлом веке в пещерах вокруг него находили медные кресты, светильники и остатки монашеской утвари, старинные монеты. А ко времени сбора фиников сюда приходили караваны, бедуины разбивали походные палатки и жгли костры.
Четкие контуры гор на тусклом небе, безлюдье, сумерки, тишина… Опять, как на берегу Красного моря, возникает чувство нереальности окружающего пространства — так оно невиданно красиво. Если бы холм не был огромным, он казался бы насыпанным в самом живописном месте, где сходятся три долины. Воздух на глазах сгущается, лиловеет, сливаются тени в долинах, и в них погружаются кубики домов, разбросанные по склонам ущелий, украшенных садами и купами пальм. Часовней, сторожкой в саду видна сверху церковка Пророка Моисея, едва различим крест.
Потом Себастия ведет меня в эту церковь, построенную пятнадцать лет назад. Колонны, поддерживающие навес над порталом, из древнего храма, все остальное — иконостас, резные стасидии и кресло архиепископа из светлого дерева — блестит свежим лаком. Но церковь кажется пустой: это пустота еще не обжитого, не намеленного дома, предназначенного Богу, но как будто пока не заселенного. Литургия совершается раза два в месяц, когда приезжает иеромонах из монастыря или Владыка Дамианос. Конечно, и Верховный Владыка заходит сюда, но ненадолго и пока не оставил явных благодатных следов Своего присутствия — это придет с долгими годами.
Себастии около сорока, невысокая, худенькая, слабенькая, вся она — приветливость и смирение. Гречанка, с детства любившая церковь, она уже шесть лет в монастыре; вместе с игуменией вычитывает последование богослужения, монашеское правило, принимает паломников и туристов. В ее келлии поражает отсутствие вещей — кровать, тумбочка, бумажные иконы, четки, несколько книг… — должны же у человека быть хоть какие-нибудь вещи? У монаха — нет, он отказывается ото всего, чтобы ничто не стояло между ним и Богом, даже самое малое. Но как должна быть заполнена жизнь изнутри, чтобы ни в чем земном не нуждаться…
— Вы не боитесь здесь? — спрашиваю я, глядя в узкое черное окно.
Себастия смотрит с тихой радостью, отвечает застенчиво, и в английской фразе я с трудом узнаю слова псалма: Живый в помощи Вышнего в крове Бога Небесного водворится…
— Оставайтесь с нами, — говорит она, — мы будем очень рады…
Сад уже освещен фонарями, и потому еще более таинствен. Как бледные лампочки, светятся в ветвях лимоны, забытые шары грейпфрута пригибают ветки до земли, рассыпаны по ней ржавеющие мандарины. Давно отцвел миндаль, но в воздухе разлит запах садовой мяты, и арка над дорожкой увита виноградной лозой. Звезды и листья плавают в большом водоеме, из которого орошается сад. Над ним стволы пальм высоки и прямы, как корабельные мачты, и между их кронами сверкают звезды. Я стою под пальмой и смотрю вверх, в неподвижную черную крону с прорезями небесного света, погружаясь в благоуханную свежесть и тишину ночи. Остаться здесь, все забыть, для всего умереть… Что еще не прошло или не утрачено, о чем стоило бы сожалеть? Чем мы живем в миру? — строим жилища, семьи, растим детей, ходим на какую-то службу, рисуем или пишем — занимаемся внешним строительством. Но однажды — опустеет ли дом, совершится ли разлом в привычных устоях — и душа обнаруживает зияющую пустоту, потому что была заполнена не изнутри, а снаружи, пусть любимым, но другим, внешним для той последней глубины, на которой она одна перед Творцом. И ты видишь, что стена, в которую всю жизнь укладывал кирпичи, — выросла между тобой и Богом.
А они, отшельники и монахи, ото всего отрекшись, оторвавшись с кровью, строят храм души, в который рано или поздно войдет Господь. Это они — плоды древнего избрания, удел Божий из всех народов, род избранный, царственное священство, закваска, на которой замешана история человечества, все еще ожидающего своего исхода. Потому и преследуют их императоры, фараоны, убивают варвары — это князь мира сего борется за каждую душу; но в смерти своей избранники и празднуют последнюю победу — воскресение. Зато любовью вечною возлюбил их Господь, и Он изменит печаль их на радость, и утешит их, и обрадует их после скорби их… А все остальное и так пройдет, отцветет, отболит, погаснет, изменится из радости в печаль или изменит…
Сад спускается несколькими уступами и заканчивается пустырем. Через несколько лет и на нем вырастут деревья: монастыри превращают пустыню в цветущий сад — это отражение и символ их внутреннего предназначения. В разной мере оно исполняется, и не только личным трудолюбием и благочестием монахов: совершается литургия, и Божественная благодать нисходит незримыми потоками. Покаянием, подвижничеством, постом очищается и утончается окаменевшее сердце, становится прозрачным для благодати, и через него она проливается на землю — и животворит.