Паломничество на Синай
Шрифт:
Склон под моими ногами как будто покрыт узором. Наклонившись, я вижу закругленные черные с синевой пластинки, собранные вокруг сердцевины, как лепестки каменной розы. Рядом из-под осколков выглядывают три прислоненных бутона. А чуть дальше я нахожу площадку длиной около метра, сплошь покрытую головками таких роз с металлическим, ржавым, марганцевым или синим отливом по черным лепесткам, и вся площадка обведена бордюром из отдельных лепестков. Хочется извлечь цветок целиком, но он плотно посажен в породу такого же цвета, только верхушки полураскрытых чаш поднимаются над ней. Пустыня зачаровывает меня, в великом и малом являя свои чудеса.
До того, как стемнело, я нашла
За полчаса синева превратилась в непроглядный мрак.
Пьем кофе у сестры Арсении, в почти законченном корпусе еще не имеющего насельниц монастыря. Строится он с основательностью и удобствами, которым могут позавидовать жильцы обычных московских квартир. Сверкают кафель и новые трубы в ванной, снабжаемые пока из дождевых резервуаров, стеклом и металлом блестят газовые плиты на кухне, где мы сидим. Владыка устроился за круглым столиком с приемником, едва уместив чашку кофе и блюдце с солеными фисташками. Отец Илия присел на складной табурет у двери, держа в одной руке чашку, другой гладя рыжего котенка, улегшегося на его коленях.
А между всеми нами легко движется, ставит вазочки с печеньем светловолосая высокая женщина лет тридцати пяти, в апостольнике и подряснике, мимоходом тоже поглаживая котенка, улыбается, открывая ровные белые зубы: «Когда вы приедете в следующий раз, отец Илья, я заварю вам настоящий арабский кофе… Я надеюсь, вы приедете в следующий раз?». Какие судьбы привели эту обаятельную интеллигентную женщину на край аравийской пустыни?
Я спросила, не страшно ли ей здесь одной?
— Нет, — отвечает она, — у меня надежная охрана.
Проследив ее взгляд, я вижу в дверном проеме бедуина. Его усаживают за стол между отцом Михаилом и мною, сестра Арсения ставит перед ним кофе и большую миску с карамелями в ярких обертках. Неопределенного возраста, с морщинистым лицом и косящими глазами, в вязаной шапке, сторож включается в общий разговор о трубах. Владыка подсчитывает предстоящие огромные расходы: сотни километров металлических труб, стоили бы тысячи долларов; пластмассовые обойдутся гораздо дешевле, но их научились прокусывать лисы.
После кофе идем с фонариками в дальний край территории, в церковь, еще не очищенную от досок и строительного хлама. Арсения с отцом Илией или Владыкой делают промеры пока пустых, как в доме бедуинов, окон, дверей и будущего иконостаса, обходя их с металлическим метром, выстреливающим из рулетки, секретарь — грамматикус — записывает цифры в блокнот.
Когда мы выходим, небо уже усыпано крупными звездами. Полная луна заливает почерневшие силуэты гор феерическим светом. А вокруг нее в призрачной глубокой синеве на глазах проступает, наливается таким же феерическим сиянием огромное кольцо. Запрокинув голову, я смотрю, как оно расслаивается на два разреженных кольца, снова стягивается в одно, еще более яркое, чем раньше.
— Что это, что это?
— Это, наверно, к дождю… — на мгновение подняв голову и не останавливаясь, отвечает отец Михаил.
Только отец Илия, тоже еще не привыкший к колдовским сменам красок и состояний пустыни, долго смотрит в небо. Взгляд его так тих и глубок, что я угадываю слова короткой молитвы, которую он носит в себе весь день, — можно смотреть на море и небо, но пребывать в глубине.
И пока машина на большой скорости мчит по залитому зеленоватым светом шоссе, иногда пропадающему в тени гор, над их черными силуэтами все стоит налитая сиянием луна, обведенная сияющим кольцом.
Всего около восьми часов, а кажется, что глухая ночь, когда мы въезжаем на территорию гостиничного городка. Граненые фонари освещают главную аллею, заревом дневного света горят окна ресторана. Отец Михаил поднялся по ступеням и через несколько минут вернулся в сопровождении директора и двух официантов при всем их обычном лоске: он собирался купить воды, но его взяли в кольцо.
— Ничего не поделаешь, — вздыхает Владыка, — по благословению директора идем в ресторан.
Прямо от застекленных дверей начинаются длинные столы, занимающие половину зала и сплошь уставленные яствами. Еще исходят жаром мясные блюда, соблазнительно пахнут чесноком цыплята-табака, голубеют вареные куры, шашлыки истекают жиром. Закуски оставляют возможность разнообразных комбинаций по вкусу клиента, заплатившего сто тридцать долларов в сутки: нежно зеленеют салатные листья, нарезаны красные и желтые перцы, кудрявится цветная капуста, в стеклянных чашах расставлены маслины, соусы, все виды зелени и овощей. Дальше возвышаются горки апельсинов, бананов, киви, манго и авокадо и прочих тропических фруктов. За ними идут ряды восточных сладостей, пирожных, йогурта и мороженого, — всего не объять взором.
Ужин в самом разгаре, за столами в соседнем зале привычному пиршеству предаются не менее ста человек всех возрастов, всех цветов одежды и кожи, хотя явно преобладают европейцы. В зал, несмотря на усиленные приглашения официантов, мы не пошли, и тогда в несколько минут они вынесли стол, уютно выгородив его в углу тропическими растениями с граммофонами цветов, а в руках у нас оказались подносы.
«Кто накормит нас мясом?» — вспомнилось сокрушение ведомых в землю обетования избранников. Но монахи миновали египетские мясные ряды, не удостоив их взглядом. Приблизились к сырам и моим любимым молочным продуктам, но даже их обошли стороной. И тут роковое слово «friday» — «пятница» — порхнувшее в воздухе, достигло моего сознания: раз в жизни через хребты и ущелья Синайской пустыни я добралась до такого изобилия, но и тут, как в родной стране, судьба позаботилась о моем воздержании — день выдался постный. Владыка и монахи скромно украсили свои подносы салатом и фруктами, мне оставалось следовать их примеру, хотя в этот день я и не завтракала, побоявшись опоздать к отъезду.
Из служебных дверей то и дело выбегают официанты, приносят соки и воды. Директор собственноручно оформил наш стол ветвью с красными финиками, каких мне еще не случалось видеть, — но и они имеют больше декоративные достоинства, а по плоти похожи на щепки. И все же приятно сидеть за столом, как и в гостях у бедуинов, и спутники мои в этом зале столь же естественны.
Отец Михаил, не уверенный, что я поняла, кто прокусывает трубы водопровода в пустыне, нарисовал на салфетке лису с острыми зубами и, чтобы не осталось места для кривотолков, крупно написал рядом: «Fox».
Отец Илия завтра уезжает на Афон, его не спрашивают, вернется ли он, но мне почему-то хочется, чтобы когда-нибудь он к ним вернулся.
— Вам очень повезло, — говорит Владыка, подкладывая мне ломтики дыни, — таких путешествии, как сегодня, у нас не было за последние двадцать четыре года.
— Вы так давно в монастыре?
— О нет, еще дольше — тридцать два года. Большую часть жизни…
— Лучшую часть? — уточняет отец Михаил. — Или лучшее время то, что у нас впереди?
— Всем бы такое упование… — улыбается отец Илия. — Но впереди и геенна огненная…