Паломничество на Синай

Алфеева Валерия Анатольевна

Одним из самых глубинных событий осталась литургия в часовне Неопалимой Купины.

Ее совершают с первых веков на корне Тернового Куста раз в неделю, в субботу; для братии это привычно, как восход солнца, и никому не пришло в голову, что я могу этого не знать. А я об этом не знала еще в ночь перед моей последней, второй в монастыре субботой.

Но кто-то стал исподволь меня к ней готовить — Ангел-хранитель? Или пророк Моисей, местный распорядитель Священной Трапезы? Или русские святые, молитвами которых я совершила дальний путь?

Меня

давно беспокоило, как я буду исповедоваться перед причастием: моего знания английского едва хватало, чтобы понимать и выговаривать простые слова. Никто не исповедовался в храме перед литургией — паломников по утрам почти не бывает, а у монахов есть особое время для беседы с духовным отцом. Отец Адриан и отец Павел не исповедовали по-английски и отправили меня к архиепископу. Меньше всего хотелось мне беспокоить архиепископа по столь для меня личному, а для него незначительному поводу, как мои грехи. — «Почему? — удивился отец Павел. — Все монахи исповедуются у него. Я скажу о вас сам. Он у нас очень добрый».

Владыка Дамианос назначил мне вечер пятницы. В приемной уже сидел монах, который встретил меня в день приезда и проводил сюда же, отец Иустин; тогда лицо его мне показалось знакомым, но это было совсем невероятно, и я не придала значения первому впечатлению. Теперь он упомянул, что окончил Парижский богословский институт, и мы вычислили те майские дни трехлетней давности, когда я могла видеть его в Сергиевском подворьи: этот мир с его великими пустынями и многолюдными столицами снова оказался удивительно тесным для близких по вере.

Вышел из кабинета Владыка, посмотрел на нас устало и отсутствующе, будто медленно переключаясь на наши дела, зажег люстру. «Зачем такая иллюминация?» — успела подумать я. Поискав на полках, достал альбом с фотографиями монастыря и протянул мне:

— Отец Иустин просил об исповеди раньше, — простите, вам придется подождать…

Закрылась за ними дверь из угла приемной в домашнюю церковь.

Сразу нашла я образ Пантократора VI века, перед которым замирает душа — в волнении? печали? трепете перед ликом божественной красоты? Во весь большой лист — голова Христа и благословляющая десница; репродукция чисто воспроизводит оттенки восковых красок, даже стекло теперь не стоит между нами, и я вижу древний образ лицом к лицу.

Прекрасно поставлена голова на высокой открытой шее, в овале густых волос и блеклом круге нимба с едва намеченными перекладинами креста. Необычайна и невыразима одухотворенность бледного аскетического лица, больших глаз с темным обрамлением кругов радужной оболочки, чуть срезанной траурной каймой верхних век. Нижние веки тоже слегка подчеркнуты темной полосой, повторенной слабой тенью под глазами. Волосы, разделенные надвое, ниспадают по сторонам чистого лба и щек. Несимметричный изгиб бровей, тень, продолженная от излома брови вдоль тонкого носа; мягко прорисованные усами губы и небольшая бородка подчеркивают светотеневую лепку лица. И сам нимб обведен как будто траурной каймой.

А в бездонном взгляде Вседержителя —

бездонная печаль. Эта божественная — надмирная и умиротворенная — печаль включает меня в свою беспредельность, проникает до дна души и уходит сквозь нее дальше, в уже непостижимое мною — в вечность, в вечную любовь или вечный покой, — под этим взглядом сердце мое тает, как воск, и начинает тихо плакать. Всплывают в памяти строки церковных песнопений — «Векую отринул меня от лица Своего, Свете незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма…» — чувство ищет слова, но не находит. Он, и правда, оставил меня задолго до моего рождения и вместе с моей землей, и еще на тридцать пять лет жизни, но взгляд Его проходит сквозь подробности судьбы — к тому, что есть сейчас.

С болью в сердце я понимаю, что не готова к исповеди, что, может быть, никогда не была к ней достаточно готова, потому что от начала дней жизнь отделена, отдалена от этого Первообраза, искажена. Нет никаких слов, чтобы заполнить бездну между нами, только сокровенный голос плача может быть Им услышан: Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня… А в Его неизреченной печали, проходящей как сквозь подробности судьбы, так и сквозь напластования греха и зла, к светящейся сердцевине, есть неизреченное сострадание.

Не скрой от меня лица Твоего; не отринь во гневе раба Твоего… Не отвергни меня и не оставь меня. Боже, Спаситель мой!

Прислонив альбом к тяжелой вазе с веточками мелких белых цветов, я смотрела на прекрасный лик Господа. А Господь смотрел в мою сокрушенную душу.

…Не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда;

Но человек, рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.

Почему? Все религии мира кругами расходятся от этого вопроса, как круги на воде от брошенного камня.

Что это за великое таинство, всеобъемлющее, как таинство жизни и смерти? Почему само бытие от начала дней причиняет боль? Удел ли это всех людей, или по мере утончения и углубления души умножается скорбь? Как сама жизнь, страдание беспредельно, неисчерпаемо, неизреченно…

Безрассудные страдали за беззаконные пути свои и за неправды свои… приближались к вратам смерти.

Это страдание за грехи, бич Божий за уклонение от путей Его, поражающий целые народы, страдание богооставленности, и страдание во искупление грехов. Есть великое страдание — не быть святым и великое страдание святых, плачущих о грехах мира.

Летит стая лебедей, а Господь, как охотник, натягивает лук, — раненая птица падает к Его ногам, и никто кроме Него не может ее исцелить. Бог ранит душу стрелой любви, и Его избранник ни в чем земном не находит покоя.

«Ибо я искал Того, Кого возжелал, Кого возлюбил, красотою Которого был уязвлен…» — это опять бессмертные «Божественные гимны» Симеона Нового Богослова, плач души о Боге, таинственная мука, смертное томление, алчба и жажда, и неутоленность.

…Имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления.