Память (Книга вторая)

Чивилихин Владимир Алексеевич

К концу лета в долине Бий-Хема установились погожие дни. Карасал и Сундуй приготовили жнейку, чтоб начать уборку хлеба, но с утра пораньше нагрянул в Тоджу отряд казаков во главе с белогвардейским офицером. Марина Терентьевна увидела, как побледнело лицо Карасала. Однако молодой офицерик лишь вежливо представился Карасалу и спросил:

– По слухам, вы дворянин?

– Воистину так, – ответил тот. – Отнюдь не по слухам.

– Прошу извинить. Но не пользовались ли вы в свою очередь слухом о том, что по этим местам скрываются беженцы снизу?

– До вашего визита не имел чести слышать такой новости.

Офицер послал за правителем хошуна, и, когда дрожащего Томут-нойона привели, у Карасала не было ни возможности, ни причин отказать в посредничестве.

– Переведите ему, чтобы…

– Пожалуйста, – поправил Карасал.

– Переведите ему, пожалуйста, чтобы он немедленто отрядил верховых для сбора туземцев. Имею в виду мужчин с оружием.

Целый день тувинцы съезжались небольшими вооруженными группами. Казаки встречали их на пути, сопровождали к дому Карасала, где оружие складывалось в общую кучу, а тувинцы загонялись в круг оцепления. К вечеру офицер поставил Томут-нойона перед соплеменниками.

– В России восстанавливается монархия, – переводил Карасал. – Имею полномочия объявить вам, что сибирские правительство считает Урянхайский край неотъемлемой частью России. Ваш хошунный правитель отказывается от своего положения и прав, о чем он вам сейчас изволит объявить…

Томут-нойон, однако, пронзительно закричал, задергался в руках стражи, а многие тувинцы кинулись к оружию, но казаки, хохоча, хлестали их плетьми, били прикладами. Бессильная толпа начала рассеиваться. Тувинцы бежали в кусты, отвязывали лошадей, и через полчаса никого из них не осталось на поляне. Офицер сказал Томут-нойону, что наведет тут порядок и увезет его в минусинскую тюрьму. На ночь он запер его в той самой бане, где когда-то Карасал лечил Сундуя…

Три дня офицер с казаками рыскали по хошуну, Карасал убирал хлеб, а Марина Терентьевна все эти дни, жалея Томута, носила к бане еду. Томут жалобно скулил и молил караульщиков отпустить его, а казаки, клацая затворами винтовок, пугали его, смеялись, и Марина Терентьевна стыдила их за такие жестокие шутки… Рассматриваю ее фотографию тех лет. Красивое задумчивое лицо под копной хорошо уложенных волос, гордая осанка, хорошо пошитое городское платье, в вырезе которого кружевное воздушное жабо, тонкий и стройный стан-никогда бы не подумал, что это выросшая в глуши дочь рыбака! Она опирается рукой на березовое кресло, а на заднем плане – плохо проявленные, размытые травы и неясное лицо какого-то бородатого старика.

Звоню:

– А Марину Терентьевну вы хорошо помните?

– Как же! Она была намного младше Карасала и когда впервые появилась внизу, то удивила всех нас своей обворожительной внешностью. Синие, под цвет неба, глаза, роскошные волосы с завитками на висках, божественная фигура, совсем не деревенские манеры. Карасал любил ее какой-то неземной любонью. Он научил ее грамоте. Она прочла всю его довольно приличную библиотеку, но с беллетристикой почти не была знакома, зато иногда поражала в разговоре неожиданными знаниями, совсем не обязательными для нее. Подозреваю, что в тайге она подряд читала словарь Брокгауза и Ефрона…

Офицер с отрядом вернулся усталый и раздраженный, улегся спать, но заснуть не мог-из бани слышался отвратительный вой Томута: не то какую-то древнюю песню он пел, не то печально оплакивал свою судьбу,

– Прикажите этому дикарю замолчать! – вскочил офицер в кабинет хозяина, который еще не ложился.

– Пожалуйста, – поправил Карасал.

– Пожалуйста, – повторил офицер.

– Бесполезно. Я много лет знаю этого человека.

– Но вы только послушайте! – На усадьбе раздавались душераздирающие вопли. – О чем он воет?

– Прощается с Бий-Хемом и горами, – прислушался хозяин.

– Придется его пристрелить.

– Никак нельзя, – возразил Карасал. – Не в обычаях, позволю заметить, русского воинства. Кроме того, я прожил здесь четверть века и хорошо знаю урянхайцев. На многих из них это произвело бы весьма нежелательное впечатление.

– Вы полагаете? – пробормотал офицер и, выйдя наружу, отдал в темноту какое-то распоряжение.

Вскоре Томут завизжал, как под ножом, и смолк. Весь трепеща, Карасал встретил офицера в дверях:

– Вы недооцениваете последствий…

– На вас лица нет, – устало сказал офицер, – ему просто заткнули рот.

Утром отряд засобирался вниз. Офицер снял караулы с реки и дороги, приказал подать коня. Томута выволокли в последний момент и вынули изо рта кляп. Томут покатился но траве, заверещал. На крыльцо вышла Марина Терентьевна, одетая в лучшее свое, ни разу до сего дня не надеванное кремовое платье, приблизилась к офицеру.

– С этим добрым и несчастным народом нам жить, – промолвила она. – Молю вас – отпустите его! Томут смолк, по-собачьи глядя на нее.

– Попросил бы вас о том же, – сказал хозяин и заметил, как в глазах Томута мелькнула знакомая искорка и тут же погасла под тяжелыми веками.

Офицер все смотрел на Марину Терентьевну, которая вдруг гордо вскинула голову и, глядя ему прямо в глаза, произнесла:

– Хотите, я встану перед вами на колени?

– Совершенно лишняя жертва. Только переведите этому князю, чтобы он забыл в обновленной России о своем нойонском звании, – сказал он, добавив: – Пожалуйста…

Томут торопливо закивал, хорошо поняв, чего от него хотят, и офицер разрешающе махнул плетью. Бородатый казак обнажил саблю, передернул ею за спиной Томута, и веревки упали. Отряд ушел, а Томут, мгновенно изменивший выражение лица, сказал по-тувински Марине Терентьевне, что он этого не забудет, пока его глаза видят Бий-Хем…

А через несколько дней Томут, обычно оставлявший коня у коновязи Карасала, подскакал к самому крыльцу и властно закричал. Карасал был в поле. Вышедшая Марина Терентьевна увидела, что Томут надменно прямится в седле, а лицо его, исполненное преувеличенного достоинства, непроницаемо-таинственно, как у Будды.

Из письма: «Он сказал, что пришел час отплатить за ее доброту и откроет ей великую тайну. Днями прибудут в Тоджу монгольские воины и учинят жестокую расправу над всеми русскими. Надо бы скорей уезжать, однако у Карасала большое хозяйство пропадет, труды стольких лет! Томут-нойон знает, как русские трудились, какие у них хорошие лошади, скот и машины. Он с Карасалом тут состарился, между ними всякое случалось, но Томут-нойон умеет быть благодарным. Для спасения богатства пусть Карасал-кургая, то есть „жена Черной бороды“, перейдет жить в его юрту, а когда нагрянут монголы, он им скажет, что эта русская женщина есть его жена, и ему, князю, поверят, будто так оно и есть вправду. А Карасал с детьми должен немедля уехать в Россию, иначе ему придет смерть, и он волен сам решить, что выбрать. Томут уехал, а Марина Терентьевна кинулась на поле, где Карасал и Сундуй в ранних осенних сумерках – горы затеняли небо – ставили последние снопы. А утром появилась разъяренная жена Томута, коей пьяный Томут все рассказал, и устроила скандал, не уразумев того, что Марина Терентьевна ни под какими силами и предлогами не согласилась бы на дурную хитрость Томута. Карасал ее успокоил, куда-то съездил верхом, потом быстро навьючил лошадей, взял самое необходимое, жену и детей рассадил по седлам, и тут прискакал сверху, с другой заимки, его младший брат. Он тоже все узнал, но решил остаться, потому что оставались другие русские и у него уже было свое хозяйство и семья большая, каких мало, а лошадей угнал Томут, и ехать стало не на чем, маленьких детей должен всякий пожалеть».