Память плоти
Шрифт:
– Игра продолжается?
– Нет, игра закончилась. Это уже финиш. Вот за этой стенкой, видите, – для пущей ясности она указала на один из ковров комнаты напротив окошка, – прямо за ней. И стоит мне подать голос…
– Разве вы его еще не подавали?
– Не надо, Илья Петрович, не надо! У нас все просчитано. Он ждет условного сигнала. Догадываетесь, кто он по профессии?
– Послушайте, Марина, – Илья приподнялся с кресла, на котором «играл» все это время, – мне кажется… Мне очень жаль, что так получилось… Но я все равно благодарен вам за встречу. Я ее не забуду, честное слово. Рад был с вами познакомиться.
Илья
– Простите, а что за примета была у вашего Ильи Гуреева, о которой вы мне намекали? Что-то связанное с руками.
– Сказать вам?
– Если можно.
– Об этом здесь никому не известно, Илья Петрович.
– Но ведь вы знаете.
– Пустяки. Я знаю еще кое-что другое, более важное.
– А именно?
– Он жив, Илья Петрович. Илья Петрович Гуреев – ну, тот, которого я знала с трехлетнего возраста – жив и здоров. Между прочим, не хуже вас выглядит.
– Вот как! Он здесь, в Милево?
– О, нет! Он далеко отсюда, вам его никогда не найти.
– Вы снова шутите или говорите правду?
– Снова говорю правду. Впрочем, как вам угодно. Это все, что могу вам сообщить. Да и то по секрету.
***
Кладбище в Милево было единственным. Городок существовал около пяти столетий, был выстроен в петровскую эпоху, тогда же было положено начало и первому погосту. Теперь на его месте, как и на месте последующих, выросли жилые дома, учреждения, питейные заведения и прочие культурные и полезные насаждения коммунистической эпохи, любившей жизнь сильнее смерти. Раз уж нет вечности, так пусть и напоминаний о конце будет поменьше. Последнее Милевское кладбище было чисто пролетарским, ибо первым в чистом тогда поле закопали под ружейную пальбу героев гражданской войны, наводивших порядок в городе, павших от рук несогласных с этим порядком земляков, чьи имена, в отличие от героев, стерлись в памяти Милева.
В церкви, стоявшей в кладбищенской ограде, Илья застал двух тихих согбенных старушек в черных халатах и цветных платочках. Старушки прибирались в храме, перебрасываясь друг с другом словами, сплетенными в клубок, незримый для других. Чужому уху не имело смысла прислушиваться, но Илья, вставший у иконы Богородицы Тихвинской, полной печали и надежды, вздрогнул, едва в их разговоре мелькнуло знакомое имя.
– Нет, Марина баба добрая, чего уж там, – сипло шептала одна из старушек. – Чего уж там, я ее знаю… Как от нее мужик ушел, так, почитай, ни одной службы не пропустила. Серьезная баба, честная.
– Я не знаю, – у второй бабушки, росточком поменьше, голос оказался крепче и внятным. – Ходит и ходит, какое мое дело. Только чего-то ее тут не было, пока мужик при ней был.
– Потому и не было, что был, – проворчала хриплая. – И не он при ней, а она при нем. Поняла? Она тогда в другую церкву ездила, в Пилюши. Бывала в Пилюшах-то? Там батюшка такой высокый, отец Киприан. Ох и длинен, мать, скажу тебе, Киприан этот, ох и здоров! Такому и колокольни не надо, в руках прозвонит – за версту слыхать будет. Была там?
– Была… Он что ж ей, запрещал нечто?
– Вот уж не знаю. Должность, говорят, такая была… хитрая. Его толком и не видал-то никто, мужа этого. Все по командировкам…
– Деловой…
– Деловой, видать, да, а то делопут… Вон у иконы тоже, видать, не простой. Просит Матушку о чем-то, стал как вкопанный.
– Тихо, сюда идет…
Невольные подозрения в том, что имя Марины, судьбу которой обсуждали меж собой старушки, вовсе не случайное совпадение, заставило Илью задуматься. Всякое в жизни бывает, особенно в такой, как у него. А тут еще в храм пришел, не подсказка ли это? Но в чем? Разговор с милейшей Мариной Алексеевной, изъяснявшейся с ним причудливо и узорно, несколько его озадачил. Похоже, нечаянно он попал на человека либо не совсем здорового, либо… Илья улыбался, медленно подходя к бабушкам, старательно делавшим вид, что он им безразличен.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, здравствуйте! – с суровым достоинством пропели в резонанс старушки. – Вы что-то хотели?
– Да, думал, не поможете ли вы мне отыскать могилы родственников. Гуреевы, Петр и Наталья. Скончались в начале девяностых. Если знаете и вас не затруднит…
– Это вот к Ольге Ивановне, – понимающе закивала старушка с чистым голосом, – к ней, она из местных. А я здесь недавно, всего-то лет десять.
– Ольга Ивановна, не поможете?
– Знаю, – просто ответила Ольга Ивановна, – конечно, знаю. Пойдемте, я вас провожу. Сейчас, только накину что-нибудь, а то там зябко…
Не прошло и пяти минут, как они пришли на место. За это время между ними не было сказано и слова, чему способствовал резко усилившийся ветер, шумевший в кладбищенских деревьях, пусть и голых теперь, но звучных треском сухих сучьев и каким-то холодящим сердце посвистыванием, а то подвыванием в путанных меж собой верхушках.
Рука Ольги Ивановны коснулась предплечья Ильи и указала на крашеную в синий цвет ограду, за которой, присыпанные снегом, жались друг к другу два холмика. Старушка опустила голову, выразив так сочувствие и понимание незнакомцу, которого даже имени не спросила, и с ответным кивком Ильи повернулась к нему спиной, чтобы навсегда исчезнуть из его жизни.
Илья стоял у могильной ограды и вглядывался в лица людей, ушедших в мир иной как его отец и мать. Фотографии на одинаковых гранитных стелах запечатлели не старых еще мужчину и женщину, свидетельства о смерти которых или копии этих свидетельств, он не знал, хранились у него дома в ящике письменного стола. Лица, изображенные на памятниках, не вызывали у него никаких чувств, кроме горечи за судьбу человеческую как таковую, не будили никаких воспоминаний, кроме одного, вряд ли имеющего к ним отношение, тревожившего Илью не в первый раз.
***
В то утро, открыв глаза, он обнаружил над собой звездное небо. В небе, покрытым легкой дымкой рассеянных облаков, мутнела луна желтым пластилиновым шариком. Она была слегка приплюснута с одного бока, словно зашвырнули ее туда с земли, и она зависла, приклеившись этим самым деформированным боком к грязноватой сини купола в редких подмигивающих звездах.
Фонарики, подумал он, это фонарики, на которые надо идти. Где свет, там люди. Ему надо к ним. Собственно, это была единственная мысль, которая обнаруживалась. Надо идти к людям. Надо, а он тут разлегся, теряет время. Рассвет близится, следует поспешить. Он был уверен в том, что надо поторопиться. И поднялся на ноги, легко поднялся. И пошел на свет.