Память сердца
Шрифт:
Для первой репетиции «Ванюшиных» в фойе филиала Большого театра собрались все старые знакомые. Маленькая, хрупкая, похожая на мышку Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина нежно целуется с Борисовым. Со мной приветливо здоровается Борис Иванович Пясецкий:
— Вот снова мы встретились в «Детях Ванюшина».
Действительно, в 1918 году меня, гимназистку 7-го класса, Пясецкий пригласил участвовать в «Детях Ванюшина» в роли младшей дочери Ани. Впервые я играла тогда с настоящими, профессиональными актерами, и сердце у меня замирало от счастья и страха.
Теперь я сама приобщилась к этой тревожной и увлекательной профессии. Роль Инны небольшая, но эффектная; в сущности, она
— Боря, хочешь повторим эту сцену?
— Да, Машенька, охотно. С какого места?
— Сумасшедшие старики, — брюзжат, поглядывая на часы, актеры помоложе, — знают роли, как «Отче наш», а все не угомонятся.
В третьем акте, в сцене с Алешей, у Бориса по щекам текут «всамделишные» слезы. И это — на репетиции, в темноватом фойе, где всю обстановку заменяют перевернутые стулья.
Накануне этой первой репетиции мне сказал один старый московский театрал:
— Борисов собирается играть Ванюшина? Чудно! Армянские, еврейские рассказы — это его дело. Ну в крайнем случае — «Хорошо сшитый фрак», буржуа из французской комедии, но казанский купец Ванюшин?! — не могу себе представить!
Усевшись на подоконник, смотрю первый акт и силюсь себе представить, как будет выглядеть на спектакле Борисов в роли Ванюшина. Грузное тело, насупленные брови, глубокие складки на лбу — именитый купец, хозяин дома, глава семьи; он суров с чадами и домочадцами, жена Арина Ивановна трепещет перед ним, дети боятся его; их сердца, их горести и радости скрыты от отца; они не знают, как он честен и прям, как болит у него душа за их неудачную судьбу. И только в разговоре с младшим сыном, Алексеем, приоткрывается, как он сам страдает от этой отчужденности, этого непонимания. Все это чувствуется даже в черновой репетиции, но при этом спрашиваешь себя: конечно, у Борисова верна любая интонация, любой жест, но будет ли он выглядеть типичным русским купцом? Да, пожалуй, можно себе представить, что грим изменит восточный склад его лица, окладистая борода, седые, подстриженные кружком волосы сделают его по виду настоящим первогильдейским купцом, сыном или внуком деревенского богатея-лавочника. Я мысленно нарисовала себе Борисова в таком виде.
В начале четвертого акта Борисов — Ванюшин, сразу постаревший, с потухшими глазами, уходя из дому, неуверенно бормочет: «Я пойду, я ненадолго, хочу купить подарок невесте», — и его провожают тревожные и грустные глаза в лучиках морщин Блюменталь-Тамариной — Арины Ивановны. Скоро выход Инны, мой выход. У «выгородки» мы сталкиваемся с Борисовым, он приветливо, на ходу, машет мне рукой, по-видимому, прощаясь. Как полагается на репетициях «понедельничных спектаклей», Борис Самойлович, закончив свои сцены, уходит и в настоящую минуту, вероятно, уже идет по Петровке к себе домой. Но нет, я вижу, что он уселся на подоконник, на «мое» место, и внимательно следит за тем, как продолжают репетировать его товарищи.
После репетиции он подходит ко мне:
— Наталья Александровна, позвольте мне, старому актеру, дать вам дружеский совет. (Тогда он называл меня на «вы» и по имени и отчеству. Вскоре он звал меня по имени и на «ты», чаще всего «ты», «доченька».)
— Очень буду признательна, Борис Самойлович.
— Вот вы подходите к роялю, усаживаетесь и сначала до конца проигрываете пьесу.
— Еще бы, Борис Самойлович. Спасибо. Я постараюсь сделать, как вы советуете.
Дома я пытаюсь «перебирать» клавиши с «апломбом» и «брио», и к спектаклю мне удается все-таки добиться той «легкости», на которой настаивал Борисов.
Наступил понедельник, день спектакля «Детей Ванюшина».
Каково же было мое удивление, когда, приехав задолго до начала, я увидела одетого в долгополый сюртук и загримированного Борисова, но без усов и бороды. Я знала актеров, которых ужасно раздражали всевозможные наклейки, трессы; по-видимому, как я наблюдала это у других, Борисов наклеит свою бороду в самый последний момент.
Начался первый акт: на сцене Борисов, бритый, с умным, властным, но совсем не русским лицом. В первый момент его внешность озадачивает — я приготовилась увидеть совсем другого Ванюшина, — но проходит десять минут, и я безоговорочно принимаю именно этого Ванюшина: он так достоверен, так правдив в каждом слове, в каждом жесте, что невольно думаешь: «А черт ли в ней, в этой бороде, она бы только обедняла его богатейшую мимику».
Впоследствии, когда я говорила с Борисовым о гриме Ванюшина, он сказал мне:
— Ванюшин из тех купцов, которые дорожат репутацией «цивилизованных». В пьесе Найденова не зря говорится в ремарке автора, что он чисто выбрит и в европейском костюме. Дело не в форме носа, а в игре лица.
Неповторим был Борисов в начале третьего акта: воскресный день, он вернулся от обедни. Его строгий, хорошо отутюженный праздничный сюртук, его подобревшее, просветленное лицо — все говорит о желании понять, простить своих домочадцев, найти дорогу к их сердцам, помочь им начать новую жизнь. Во время сцены Алексея с отцом во всем зале нет пары сухих глаз, мелькают платочки, слышны всхлипывания. Нет, актер, который способен так взволновать, так растрогать, не нуждается в штампах, в привычной маске. Вспоминаешь, что великая Дузе играла без париков и грима, что Александр Моисси не прибегал к гриму и наклейкам.
Пришедший за кулисы после третьего акта Анатолий Васильевич Луначарский был взволнован до слез. Он поцеловал руку Марии Михайловны Блюменталь и сказал ей:
— Ваша Арина Ивановна просто светится изнутри. «Старушка, божий цветочек» — это как будто сказано о вас в этой роли.
Он долго пожимал руки Борису Самойловичу:
— Ваш старик Ванюшин трогает сердца. Я не стыжусь того, что плакал во время сцены объяснения с сыном.
Такие мастера, как Борисов, Блюменталь-Тамарина, Радин, своим примером подтягивали остальных исполнителей, и, конечно, в спектаклях с их участием не могло быть никакой «халтуры»; правда, обстановка была случайная, ей не придавали большого значения, но, когда мне приходится слышать отрицательные высказывания об этих «сборных» спектаклях, я припоминаю постановки «Детей Ванюшина» в некоторых стационарных театрах, где были обдуманы все детали меблировки и реквизита, даже на окнах стояли бутыли с вишневкой, завязанные тряпочками… а в зрительном зале было скучновато — спектакль не доходил.