Памятная медаль
Шрифт:
"Ну, тогда я сам..."
Я развернул танк, подстегнул его газком и с разбегу поддел избу левым бортом. Изба морозно завизжала, посыпались стекла, потом завалилась на бок и осыпала себя снегом и мусором с провалившейся кровли.
"Все, кранты!" - заверил Леха.
Но командир осадил:
"Ладно за каждым немцем гоняться. Давай вперед, пока нас не нанюхали. Тогда и будут кранты".
Мы рванули по улице этой самой Кудельщины. Постройки на обе стороны, рубленные в лапу, под толстым снегом на крышах дома казались приземистыми и мрачноватыми, как лесные сторожки. В тех, что выходили задами в поле, к фронтовой нейтралке, в сараюшках, хлевах и баньках темнели пропиленные амбразуры. Сама же улица была аккуратно расчищена от намети, и даже стояли
Впрочем, как я узнал потом, это была еще не Кудельщина, а окраинный посад, превращенный в опорный пункт, охранявший армейские тылы и базы, находившиеся в самой Кудельщине - большом, обжитом немцами селе с казино и кинопередвижкой. Почти всю зиму наши пытались его взять, но все как-то не получалось. Скорее всего, оттого, что шли в лоб и, как всегда, на авось, что и убедило немцев в их неприступности.
Но зевать по сторонам было некогда, и Леха, отирая пот, строчил по разбегавшимся немцам, а когда те прятались в избах, я с ходу поддевал углы домишек, и те, рушась, заставляли немцев снова выскакивать наружу.
"А-а, гады!
– сквозь зубы сосал воздух Леха.
– Не нравиц-ца?!"
Несколько раз в нас бросали гранаты, эти самые "толкучки" с длинными деревянными ручками - в самый раз картоху толочь. Броня гудела от их разрывов, но держала удары, только закладывало уши, и это пуще обозляло нас. На предельной скорости раздавили второпях выкаченную пушку, потом размазали, как козяву, какую-то легковую машину, из-под которой высоко взвилось переднее колесо и потом еще долго катилось впереди танка, следом опрокинули три крытых грузовика, скопившихся у штабистого дома. Один из них тут же задымился, застя улицу обильным и плотным дымом. Пока мы освобождали пушку, заехавшую в развилку березы, дым достал и нас за танковой броней. Командир включил башенный вентилятор, а я принялся выводить машину из задымленного места, потому как дым не только скрывал нас от врага, но и не давал видеть самого врага и того, что он предпринимал.
А между тем немцы решили выдвинуть против нас самоходное орудие. Мы не сразу увидели его. Самоходка пряталась между двумя домами в глубоком капонире. Сверху ее прикрывали нависшие ветви старой ракиты, которая служила еще и вышкой для наблюдателя. Из этой норы самоходка, должно, вела огонь по тем нашим танкам, которые два дня назад остались в снегу после неудачной атаки. Наверно, с этой ракиты корректировщик и оповестил самоходку о нашем появлении на улице, а сам скрылся. Теперь самоходка готовилась расправиться с нашим танком из своей долгой пушки с дырчатым набалдашником. А калибр у нее был подходящий, и лучше не попадаться в ее прицел, особенно на таком близком расстоянии. Запоздай мы на пару-тройку минут, так бы и произошло: самоходка успела бы занять выгодную для себя позицию. Но сейчас, чтобы выстрелить в нас, ей надо было сперва вылезти из своего укрытия, потому как ее пушка не имела кругового вращения. Но даже если бы она его имела, то все равно ей помешал бы развернуться ракитный ствол. Так что самоходке пришлось выбираться на свет Божий под дуло нашего орудия, и она яростно взревела и, окутываясь сизыми выхлопами, резко дала задний ход. Но мгновением ранее позади меня снова клацнул орудийный замок, танк дернулся откатно, башня наполнилась кислым духом горелого пороха и медным зыком выброшенной гильзы. Это Катков молча влепил в самоходку, в ее грузный курдюк, вымазанный под зиму белой краской, второй наш снаряд из тех шести, что имелись. Самоходка перестала вычихивать синий дым и снова съехала в свое стойло и только там задымила черно и густо...
"А теперь куда?
– Я снял рукавицы и потер онемевшие от рычагов пальцы".
"Вперед, куда же!
– сказал Катков.
– Как с горючкой?"
"На пределе..."
"Было же почти целый бак?"
"Речка все выхлестала. Валуны да завалы... А последний раз заправлялись аж в Калинине".
"Может, самоходку подоить?" - посоветовал заряжающий Кукин.
"Это
"А они на своей "крови", што ли, ездят?.." - съязвил Кукин.
"Подоить бы можно, но не успеем, - засомневался Катков.
– Пока разберемся, где у них краники, то да сё - может рвануть. Вон, вишь, как занялась: я ей, кажется, под самый дых саданул..."
"Знать бы, где теперь наши, - проговорил свое заряжающий Кукин.
– Дошли до деревни ай нет? Слышу, бабахают, а кто, куда? Хоть бы ракету пустили..."
"По ракете тоже не поймешь..."
"Допустим, две красных, одна зеленая - как дойдут? Пошло-то много...
"Чего теперь...
– Леха почесал под шлемом.
– Закурить бы! У кого есть?"
"Какие перекуры?!
– отрезал Катков.
– Погнали, погнали, пока целы. Еще малость пошуруем..."
Э-эх, лучше бы мы тогда перекурили напоследок! А то што ж... Дальше и говорить нечего...
* * *
Едва они отъехали от самоходки, едва на перекрестке Катков припал к обзорному перископу, чтобы оглядеться, определиться, где они находятся, как в башне ужасно грохнуло и так сверкнуло, будто при коротком замыкании. Тесный короб танка наполнился кислой вонью перекаленного железа. Каким-то смерчем с Петра сдернуло плотный ребрастый шлем, а в оголенной голове сотворилось такое, будто в нее вкачали несколько атмосфер. Он мигом оглох, ослеп и полетел в тартарары, в какую-то темень и собственное отсутствие.
Сколько его не было на этом свете, он не знал и до сих пор не знает. А когда все-таки очнулся, то, напрягшись, попытался узнать, жив ли еще кто-нибудь. Но ему никто не ответил: голос его не имел звука и потому не был услышан.
Петр принялся ощупывать себя, чтобы понять свое положение: что осталось цело, а чего уже нет... Сразу же дошло, что он напрочь не видит. В ушах потрескивало, как в шлемофоне после грозы. Тупой болью ломило голову. Подвигал ногами - вроде бы на месте, нигде не щемит, не саднит. Цапнул левую руку, а рукавица, как козье вымя, налилась кровью и уже начала засыхать и кожаниться. Сквозь шум в ушах он все-таки расслышал, как в стальной тишине танка сбегавшие с рукавицы капли его крови торопливыми шлепками разбивались о гулкий железный пол. Он подставил под рукавицу ладонь правой руки - капли сразу же перестали шлепаться о железо, и Петр убедился, что это действительно капала его кровь. Попробовал пошевелить пальцами, но отозвался только большой да, кажется, указательный, остальные промолчали. Мокрую рукавицу стаскивать не стал, все равно ничего не увидел бы, а достал из кармана комбинезона рулонку изоляции, которую всегда носил с собой на всякий водительский случай, и, как мог, обмотал руку выше кисти смоляной лентой.
Правый глаз по-прежнему мучила острая помеха. Петр не мог даже переморгнуть веком и вынужден был держать его опущенным. Было ясно, что это от броневой окалины, осыпавшей все лицо, которое теперь щемило, как после бритвенных порезов. Левый же глаз хоть и не давал о себе знать, но был залеплен каким-то кровавым студнем, перемешанным с волосами. Пальцами уцелевшей руки осторожными шажками прошелся по липнущей массе и понял, что взрывом вместе со шлемом с темени сорвало еще и кожу вместе с училищной сержантской прической и, вроде уха легавой собаки, набросило на глаз. Марлей из личного санпакета он кое-как обмотал голову и оба глаза, а сверху натянул валявшийся под ногами изодранный осколками шлем. Но под ним что-то опять закоротило и вырубило сознание.
Сызнова в себя пришел, наверное, оттого, что ему в лицо сквозяще, остро поддувало снаружи. Он протянул руку. Водительский люк напротив него был приоткрыт. Захлопнуться полностью ему не давал серый армейский валенок, застрявший подошвой вовнутрь. Ощупал его: чей он? Лехин? Кукина? или самого Каткова? Но у башенных был свой люк. Зачем же им лезть по его коленкам, чтобы выбраться наружу? Выходило, что это был Лехин валенок, это он, Леха, пока Петр был в забытьи, лез по его коленям, чтобы выбраться через водительский люк.