Памятная медаль
Шрифт:
Вот тебе политрук Кукареко - мрачный, глядит под ноги, на серые катанки. Должно, переживал после той неудачной атаки. Дак и запереживаешь: на тот день никакого батальона уже не было. В наличии одна наша машина осталась. Только-только на собственный ход встала. Да еще "десятка" в кустах пряталась, ждала: с подбитой снимут ленивец, а на нее поставят... Остальные еще "живые" борты числились в отставших. Но машины сгорели - ладно: не зная ничего, с ходу на рожон сунулись. Главное - ребята не вернулись. Из четырех экипажей, которые тогда на Кудельщину пошли, а это, считай, шестнадцать человек, без десантников, уцелели только трое. Остальные все истекли кровью в железных коробах, заживо погорели. Их еще и не хоронили, так в горелых танках и остались. Как их оттуда возьмешь? Немец пристрелялся, пикнуть не дает. Теперь уж заберут, когда отобьют Кудельщину.
Кукареко оглядел поваленную елку да как заорет, как заматерится:
"А ну, прекратить мне эти штучки - елки на передовой валять!"
"Да мы мотор после ремонта малость попробовали..." - объяснился я как механик, ответственный за ходовые механизмы.
"Вот я т-те попробую, мать-перемать! В штрафную захотел? С банями катавасию устроили, дак мало им, они еще и у немца под носом дерева давай валять!"
"Да мы всево-то одну елку..."
"А немцу и одной елки достаточно. Он на нас во все бинокли глядит. Вот возьмет, понимаешь, и накидает "бураков"..."
Бураками у нас метательные мины назывались: хвост у них на обрубленную ботву похож: вылитый бурак!
А политрук все пинал елку валенком:
"Понимать же надо: шарахнет квадратно по тому месту, где ваша елка, падамши, снег взбучила, да и угодит по танку. Вот пока я тут с вами канителюсь, он небось уже наводит свои минометы. А мина опаснее снаряда, она, подлая, сверху падает. Может аккурат в моторную часть угодить, в самое уязвимое место. А нам ваш танк целым и невредимым позарез нужен: завтра сызнова пойдем на Кудельщину..."
Лешка Гомельков возьми и хихикни: дескать, один, что ли? Кукареко этак строго посмотрел на Леху, должно, ему не понравилась эта Лехина подковырка, и сам спросил Гомелькова:
"Что значит - один? Тут что, сплошные дураки командуют? За такие слова, понимаешь... Танковый экипаж один, это верно, но с вами пойдет десантный батальон лыжников, артналет сделаем, "катюша" подыграет... А еще двое аэросаней с крупнокалиберными пулеметами. Так что давайте, и чтоб к завтрашнему утру машина была как часы. И чтоб Кудельщину взять без разговоров!"
А Леха ему:
"Дак у нас шесть штук снарядов только..."
"У двести десятой возьмете. Она все равно без ленивца никуда не пойдет.
– И позвал командира танка: - Катков! К шестнадцати ноль-ноль в штаб группы на уточнение операции".
В прихожей раздались женские голоса - шумливо, звончато, перескакивая один через другой, как на базаре. Это пришла Петрованова Нюша и сразу, с порога вступила с хозяйкой в словесный коловорот, из коего можно было различить разве что отдельные слова и понятия:
– Вот околотень! Ну бродень!
– Да тута, тута...
– Двое ден, как дома нету.
– Ну, будя тебе... Не под забором ляжит.
– Ищо чево - "под забором"...
– Ой, гляжу, на тебе кохта новая? Гдесь таку отхватила?
– Кой новая! Понюхай, нахталином разит.
– А как седни куплена!
– На какие шиши? Пенсию третий месяц не кажут.
– Да ты проходь в горницу-то, проходь, не разбувайся, в мае грязи не бывает.
– Да я на секунд один, своим глазом глянуть, живой ли?
– Живой, живой!
– А твой как? Не легшает?
– Ой, девка, уже и не ходит, видать, к тому все идет. Но седни - тьфутьфу!
– вродя ничего, тамотка балакают. День Победы справляют.
– Ну, я своему насправляю - мимо дома пробегать!
– А чево это у тебя под кохтою-то?
– Да тут... Вот ждала, думала, придет, а он, вишь, по гостям...
Нюша, сопровождаемая Евдохой, заглянув в камору, продолжила начатое еще в прихожей:
– Ага-а! Вот ты где, голубок! На чужих хлебах устроился! А я, дура, в окна выглядаю: идет - не идет? Вот уж солнце к земи пошло, а ево все нету и нету. Думаю, электричка запаздывает... А он туточки... Медалью похваляется...
Петрован, сбитый со своей главной мысли, ерзал на табурете, воздевал руки, пытаясь отыскать прореху в потоке Нюшиных попреков, но только виновато косноязычил:
– Дак а мы чего? Мы - ничего... Герасим дак и вовсе...
А Нюша как из желоба:
– Глядела-глядела, да и осенило: не иначе как у Герасима, нынче один он из ветеранцев остался да мой ишо. Дай, думаю, забегу проверю, а то душа сронилась. Времена-то какие: кругом одно охайство. Да ежли ишо сам выпимши...
– Да ничего такого...
– упорствовал Петрован.
– Как это ничево? А вон, вижу, бублики на веревке... Твои?..
– Нолики? Ну мои... Дак это я ребяткам.
– И глаза не на месте, веки не держатся. А ну, глянь на меня, глянь, глянь прямо!
– Дак за какие ляды? Всего-то и дала двадцатку... Кабы б к медали да по стопарику - солдатское дело, а то даже на музыке не сыграли. Иные потом сами складывались - день-то какой! Победа! Но я отошел: мне на электричку надо было. Так на вокзале кружку пива по-быстрому - и домой! Вот у Герасима початая была - всего нам и веселья.
– Да я не за то...
– Нюша наконец высвободила из-под кофты глиняную миску и, на весу освобождая ее от рушника, поставила на свободную табуретку. Миска доверху полнилась румяными шаньгами, еще веявшими теплом и сметанным духом подового печева, томленой картошки и жареного лука.
– Я ж их под подушку и кожух сверху... Ну, давайте, пока тепленькие. Ребятки, Колюшка, Олежка, вы тоже берите, берите...
– Ну, как налетела, сполоху наделала!
– мотнул головой Петрован, когда Нюша наконец ушла, наказав съесть шаньги, пока теплятся, и не сидеть до звезд.
– Перебила весь наш порядок. На чем-то я прервался, не вспомню...