Памятники Византийской литературы IX-XV веков

Сборник

(ст. 331–342)

О, свет очей, душа моя! Прочти мое посланье! Не отвергай его, не рви, не сетуй на чернила. Когда я сочинял вчера, слезами обливался: В одной руке держал листок, в другой перо дрожало; И долго–долго думал я, как написать посланье. О златокудрая моя! О нежная ромашка! Как мрамор шея у тебя, как снег бела кристальный. А губы — пурпур иль сосуд, наполненный любовью. Ты излучаешь яркий свет, но поясок твой крепок; Хотел бы развязать его и быть в твоих объятьях!

(ст. 438)

Коль девочку ты полюбил, сиротку, чужестранку, Нацеловался с нею всласть, теперь как можешь бросить?

(ст. 681–691)

Известно всем, что соловью в неволе не поется, И не встречает он зарю, молчит и в полдень ясный, И не садится на ветвях в тиши лесистой чащи. А коль желание запеть уж очень сильным будет, Печально встретит он рассвет звучащей тихо трелью. Его услышишь и поймешь, что соловей страдает. Влюбленный тоже должен быть таким благоразумным: Терпеть и долго ждать порой, скрывая ловко» чувства; Он случай должен подстеречь, счастливый миг настанет; Ведь время движется вперед, меняясь беспрестанно: Желанья сбудутся всегда, иль рано или поздно.

(ст. 695–698)

Голубка, горлица моя, с походкой горделивой! Я увидал тебя тогда, когда ты шла с купанья: Едва взглянул — и тотчас кровь застыла в бедном сердце. Расцеловать хотел бы я твои уста и губки!

(ст. 702–705)

В зеленом платье девушка присела у оконца: Сверкнули очи — синь небес, синее, чем сапфиры. Пусть неприступен замок тот, и море пусть бушует, — Я подплыву и поцелуй сорву с пунцовых губок.

СТОСЛОВ

Мальчишка

Я потихоньку ото всех горю, а ты не видишь.

Красотка

Ведь ты еще совсем дитя, совсем ребенок малый. Любовник, нечего сказать! Ну где тебе, мальчишка! Молчи! Услышит кто–нибудь — меня вконец задразнят.

Мальчишка

Почем ты знаешь, будто я в любви совсем не смыслю? Меня сначала испытай, потом суди, как знаешь. Увидишь ты, как мальчуган умеет целоваться, Как будет угождать тебе и всласть тебя потешит. Хоть велика растет сосна, плодов с нее не снимешь, А виноград и не велик, а плод дает отменный.

Красотка

Тогда изволь сказать, дружок, подряд до сотни вирши, И если складно выйдет счет, тебе подставлю губы.

Мальчишка

Одна есть девушка в селе, что в сеть меня поймала, Опутала меня вконец, а выпустить не хочет. Два глаза смотрят на тебя, и оба горько плачут; Из камня сердце у тебя, а нрав — избави боже! Три года я из–за тебя готов сидеть в темнице, Как три часа они пройдут из–за красы–девицы. Четыре у креста конца, а крест висит на шее: Другие пусть целуют крест, а я тебя целую. Пять раз на дню я исхожу из–за тебя слезами: Поутру раз, и в полдень раз, и на закате трижды. Шесть раз подряд свою любовь я хоронил глубоко: Шесть раз подряд она в цвету вставала над могилой. Когда бы семь сердец мне в грудь вложил творец всевышний, Для пылкой для любви моей мне и семи не хватит. В восьми стаканах дали мне испить лихое зелье. Я все испил, но не избыл любви своей злосчастной. Летели в небе девять птиц, высоко забирались; Одну из них, приметил я, несли златые крылья. Скорей расставил я силки, скорей поймал пичужку: Смотрю, а в сетке у меня не птица, а подружка. Ты десять игол, госпожа, в мое воткнула имя, Смотри, ты в гроб меня сведешь заклятьями своими.

Красотка

Теперь, пожалуй, я тебе свои подставлю губы, Хоть и давала свой зарок с тобой не целоваться. Ты так умен и так хорош, слова твои так складны, Что я твоя, хотя досель ничьею не бывала. Тебя люблю, тебя хочу, тебе во всем послушна, Хочу я быть твоим путем, а ты мой будешь путник. Ох, сократи свои слова, считай одни десятки: Пускай скорей настанет час, чтоб мне с тобой слюбиться.

Мальчишка

Вот двадцать яблок, и лежат на золотом на блюде, Уж так красны, уж так вкусны, как будто твои губки. Гляжу на них, дивлюсь на них, вздыхаю непрестанно: Когда бы яблочко одно мне заиметь такое, Нашел бы в нем утеху я, для сердца облегченье. Все тридцать веток, кипарис, нагни сюда скорее, Своею тенью осени, своей росой обрызгай, Чтоб мне в тени твоей стоять и силами окрепнуть. На сорок выкопал локтей я землю под собою, Любовь упрятал глубоко, она же проявилась, И знают все, что ты меня ни с чем долой прогнала, И я томлюсь такой бедой и горько воздыхаю. Вот пятьдесят больших галер пришло из стран заморских Купцы слыхали про тебя, хотят красу увидеть. Железных прутьев шестьдесят сошлось, сижу я в клетке, Меня не женит мой отец на душеньке–соседке. У клетки семьдесят дверей, и взял я клетку в сени, Завел я в клетке соловья, стерег, берег и холил. И был хорош тот соловей, красив и сладкогласен. Вот день прошел, вот год прошел, пришел чужой охотник, И птичку выманил мою, что сладко тешит сердце. Теперь она ему поет и трели звонко сыплет, А я по улице иду и трели эти слышу, И так постыло на душе, и сердцу нет утехи; Но я еще возьму свое, моею птичка будет. Я восемь раз по десять раз писал красотке письма, Ты госпожа моя теперь, я под рукой твоею. Ах госпожа моя, приди, купи меня скорее, Чтоб днем слуга тебе служил, служил тебе и ночью. Хоть девяносто собери девиц красы отменной, Ты будешь среди них глава, ты перл мой драгоценный! Сто лет пройдут, пока ты мне свои подставишь губы. Ну сколько можно так тянуть, ну сколько ждать утехи? Смотри, исполнен договор! Иди ко мне, девица! На много–много лет пора нам молодым слюбиться.

«Звериные» и «растительные» мотивы в низовой литературе [593]

В византийской литературе были популярны истории о животных. Этой потребности удовлетворяли, между прочим, простонародные перелицовки «Естествослава» («Фисиолога») с его полусказочными, полунаучными, но всегда действовавшими на воображение рассказами. В поздневизантийской плебейской литературе оживает исконная басенная стихия, некогда породившая басни Эзопа; но теперь она создает вместо басенных миниатюр произведения больших форм («звериный эпос», хорошо известный на материале западной средневековой литературы). Так, «Повествование для детей о четвероногих животных» занимает не больше, не меньше как 1082 пятнадцатисложника. Его сюжет — бесконечные перепалки на великой сходке зверей. Подобный же мотив составляет основу «Птицеслова».

593

Переводы выполнены по изданию: G. Soуter. Griechischer Humor von Homers Zeiten bis heute. Berlin, 1959.

Естественно, звериный эпос был прибежищем травестии и пародии. Средневековый человек, для которого религия была бытом, почти механически пародировал церковные формулы: этим охотно занимались и византийцы (так, было составлено скабрезное и невразумительное «Последование службы злочестивому козлорожденному Евнуху»). В обстановке распространений сакральных понятий на всю вселенную было очень естественно представить себе, что и животные отлично знакомы с этими понятиями. В свое время у Феодора Продрома была прозаическая юмореска, в которой представлена мышь–начетчица; попав в лапы к кошке, она принимается сыпать цитатами из покаянных псалмов: «Ах, госпожа моя, да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене! Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя! Беззакония моя превзыдоша главу мою!» — и т. д. Кошка оказывается не хуже ее смыслящей в библейских текстах и предлагает ей процитировать пророка Осию (гл. 6, ст. 6) в новой редакции: «Жратвы хощу, а не жертвы» (в подлиннике игра на сходстве слов — «милость» и — «оливковое масло»).

В таких пародиях, как юмореска Продрома, этот прием — самоцель: травестируются слова как таковые. Но старый прием можно было повернуть так, чтобы травестия перешла в сатиру и осмеянию подвергались не слова, а жизнь. Это и происходит в полуфольклорной поэме об Осле, Волке и Лисе. Поэма дошла в двух вариантах — кратком нерифмованном (393 пятнадцатисложника) и пространном рифмованном (340 пятнадцатисложников). Первый извод называется «Житие досточтимого Осла». Если принять во внимание ведущуюся в поэме сатирическую игру с набожными словами и жестами, заглавие окажется особенно острым. Во втором изводе заглавие отражает восхищение переписчика всей вещью: «Превосходное повествование про Осла, Волка и Лису». Приводимые ниже отрывки переведены по второму изводу.