Пандемия паранойи

Глущук Андрей Михайлович

Солнце исчезает, и я медленно поднимаю голову к тени, заслонившей выход.

– Батя, привет. Ты кого сторожишь? – Сашка разглядывает меня с верху, – Что с головой?

– Пустяки, бандитская пуля, – я ещё не закончил мысль, но уже понимаю, что аллюзия не сработает. Крылатые фразы из старых советских комедий для нынешней молодёжи так же бессмысленны, как для меня их отсылы к продукции Марвел.

– Серьёзно? В тебя стреляли?

– Да, – а что здесь ещё скажешь?

– А

где все? – я понимаю, что для сына это дежурный вопрос. Он уверен, что ничего фатального в его отсутствии произойти не могло. По крайней мере, с нами. Я не хочу разрушать его иллюзии. Я не хочу отвечать на его вопрос. И потому, что тяжело говорить и потому, что тяжело говорить об этом.

– Ты один? – перевожу разговор.

– Ну… Там никого нет. Может быть, Дашку родители забрали. У них здесь коттедж, а в городе две квартиры.

Разговаривать, задрав голову к небу, больно и неудобно. И, вообще, довольно глупо общаться с сыном на пороге подземного хода.

– Помоги, – я с трудом поднимаю руки. Сашка легко выдёргивает меня наверх. Здоровый бугай вырос: и спорт с детства и природой не в меня – тщедушного интеллигента.

– Уехала – это хорошо. Здесь опасно. – Смотрю на сына и думаю: «Сашка бы так просто без неё не уехал. Даже, если бы мы его силой тащили.»

– Ты что имеешь в виду? – глаза у сына становятся серьёзными.

– В городе люди. Спокойнее.

– Понятно. – Сашка отворачивается и тихо добавляет,– но она не могла уехать, вот так: не предупредив меня. Хоть в ВК, но обязательно написала.

***

Мы вернулись в бункер. Вокруг нас бетон и тишина. Она наступила сразу, как я перестал говорить. Сашка привалился к стенке, сидит, разглядывает пол, убитый моим рассказом. Тишина тянется так долго, что мне начинает казаться, что в бункере никого нет. Ни меня, ни Сашки. Пустота. Только тишина и бетон.

– Всё из-за меня. Я же дебил, урод недоделанный. – Сашка говорит тихо, как бы самому себе, – Но я всё исправлю!

– Что? – смотрю на сына,– и как?

– Нужно идти и искать их всех: маму, дядю Серёжу, тётю Лену, Дашку!

– Где и искать?

– Не знаю. Но я уже не могу здесь. Это глупо и нечестно! Всё из-за меня и я должен…

Мы, действительно, вырастили хорошего сына. Только хорошим в это мире выжить труднее, чем плохим. И я, настолько жёстко, насколько это у меня может получиться, говорю:

– Ничего ты не должен. А если разбираться в том, кто виноват, то мы сначала до Президента дойдём, потом до вируса, а закончим Всевышним. – Я торможу Сына, хотя понимаю, что он прав. Но согласиться с ним – значит начать действовать. А я действовать не готов. Не потому, что мешает рана. Она здесь не причём. Я не готов к действию давно. Наверное, всю жизнь. Я никогда не был героем. Обывателем, теоретиком жизни – да, героем – нет. В моей биографии случались поступки, которыми можно было бы при случае прихвастнуть. Но и случая такого не представлялось и поступки были результатом обстоятельств. Жизнь не давала выбора. А когда нет выбора, совершить подвиг

просто. Сейчас, спрятав свою нерешительность за толстыми стенами подземелья, я имел выбор. Именно возможность выбора делала меня беспомощным и инертным.

– Есть хочешь? – поднимаю глаза на Сашку и боюсь, что он всё прочитает в них. Но сын на меня не смотрит. Он думает о своём.

– Нет. Потом. Я сейчас. – Сашка уходит в дом. Спустя пару минут возвращается с двумя обрезками водопроводной трубы.

– Славная охота, – пытаюсь иронизировать, но слышу, как дрожит мой голос, – С трубами против автоматов.

– Ничего. Зато не с голыми руками. – Сашка не глядя сует мне в руку трубу.

– Подожди, – я вспомнил о пистолете. – Помоги.

Опираясь на руку сына поднимаюсь с пола, подхожу к стеллажу и беру пистолет.

– Откуда? – Сашка, наверное, впервые видит оружие так близко. Его глаза загораются неподдельным интересом. – Батя, дай подержать?

– Потом.

– Ладно, батя, вперёд.

Вот теперь я готов к подвигу. Сын принял командование, и у меня нет выбора. Проходим уже надоевшим маршрутом по кольцам лаза, выбираемся наружу.

– Подожди. Давай следы уберём. – Я оглядываюсь на люк выхода и понимаю, что вся моя маскировка пошла коту под хвост. За ночь и утро мы вокруг входа натоптали так, что по отпечаткам обуви можно прочитать не только место «совершенно секретного» люка, но и наши биографии вплоть до детского сада.

– Батя, потом. – Сашка не хочет останавливаться на полпути.

– Потом, нам нужно будет куда-то вернуться. Я не хочу, чтобы нас здесь ждали.

– Хорошо. – Сашка уже весь там, в схватке с ненавистным врагом и не желает задерживаться ни на секунду. Но моя логика ему понятна, а следы на земле не оставляют право на дискуссию.

Быстро ветками разметаем листья, присыпая отпечатки ног. Поправляем дёрн и снег на крышке люка. Всё: поводы для задержки исчерпаны.

– Пошли, – командую на правах старшего. Но Сашки рядом нет. Он уже у забора.

– Смотри, – сын сдвигает металлический лист. Отсюда отлично видно весь наш двор. Стол, за которым мы вчера с таким аппетитом уминали шашлыки, завален объедками и консервными банками. Вокруг стола человек десять небритых мужиков в давно нестиранных робах. Лицом к нам, практически напротив – Лена. За её спиной стоит Акрам.

– Тётя Лена!

– Вижу. Помолчи. – Я вслушиваюсь в обрывки разговора за столом и пытаюсь понять: что происходит.

– Кушай, женщина. – Голос Акрама спокойный, почти ласковый.

– Не хочу. – Я знаю это выражение глаз. Лену сейчас можно резать, можно жечь или топить по методам святой инквизиции – она не изменит своего решения.

– Я еду даю. Ты не хочешь. Потом будешь хотеть. Я не дам. – Акрам не злится. Он учит. – Не потому, что жалко. Я щедрый. Потому, что женщина должна делать то, что сказал мужчина.