Панджшер навсегда (сборник)
Шрифт:
– Не понял.
– Объясняю. Когда, например, комбату для личного пользования нужен самогон, он к тебе не обращается. Почему? Поручение не имеет отношения к службе, понятно. Офицеру не пристало заниматься сомнительными делами, и это понятно. Но самое главное, ты воспримешь его как нечто неприличное. Но это жизнь, комбат должен свой вопрос решать. Он напрямую обратится к твоему старшине. Кстати, и обращается. А тот рад услужить и еще добавит от себя, мол, сделаем в лучшем виде. В конце концов, он попросит об этом меня, своего начальника штаба. Как результат – ты не контролируешь эту ситуацию и к тому же напрягаешь отношения со своим старшиной. Вот что значит отсутствие гибкости. Теперь понял?..
– Да, в общем, понял. – На лице Ремизова при этом
– Повод вполне себе интернациональный. Я знаю, ты открытый человек, честный, ты и сейчас не прячешься, но только не обольщайся. Мы все здесь сажей вымазаны, все, кто остался жив, когда другие умирали, ну и ты вместе со всеми. Ты это поймешь, когда в Союз вернешься. – Савельев говорил спокойно, уверенно, так, как будто с самого начала знал подноготную этой скребаной войны, но постепенно и он стал заводиться. – Ты всё, Афган, Афган, но ведь моральная сторона вопроса никого не беспокоит, никого, начиная с самого верха, с Суслова, Устинова, Андропова, теперь уже упокойников. Если они в свое время решили обкатать армию и укрепить идеологию, то такие как Мордасов с Филипповым и им подобные тупо, без изыска выполняют свое очередное партийное поручение. Не обессудь, наверное, и я ближе к ним. Конечно, если смотреть на вещи трезво, как начальник штаба я не сделал ничего подлого и, даже когда мне предлагали должность комбата, отказался. Не люблю ошибок и тем более не хочу повторять чужих. Ты – совсем другой, наверное, неосторожный. Так что держись, все, что мог, я для тебя сделал. А медаль… Ты уж извини, но в этот раз тебе и медаль не светит.
– Теперь понял, товарищ майор. – Ремизов развел руками, уходя от ответа. Все сказанное Савельевым было утверждением. Ответ и не требовался. – Ну а за политпросвещение спасибо.
После тяжелого разговора с начальником штаба на душе остался неприятный и даже болезненный осадок. И то, что следующим пунктом в плане визита стояла ротная баня, было самым лучшим, что он только мог придумать. Баня, слово-то какое теплое, зовущее, русское. Это вам не сауна, в которой нагреваешься на медленном огне, как колба, начинаешь искрить, когда жар зашкаливает за сотню, потом подгорают уши, плавятся плечи, спина, и если забудешь снять цепочку с личным номером, то и ожог. Баня – другое дело. Медленное томление в полынном тумане. Обильный пот молодит кожу, вместе с ним уходит усталость, смягчаются чувства. А после того как Алексеевич пройдет веничком вдоль всей спины, неописуемое блаженство да и проникнет в самую сердцевину мира. Чем человек отличается от животного? Он знает, что такое счастье, и еще он придумал баню. К тому же тревожные мысли в бане растворяются легко, как горячий пар, и, когда Ремизов вышел из парилки, он почти забыл недавний разговор с Савельевым. Пусть каждый ответит за себя.
Теперь библиотека. Надо сдать прочитанные книги, получить другие и себе, и Кондрашову.
– Здравствуйте, – отвечает на его приветствие Вера, библиотекарь, самая интеллигентная, самая изысканная женщина полка. Она в возрасте, наверное, ей около сорока или больше, но это только придает особый оттенок ее облику. Волосы темно-русым нимбом аккуратно уложены вокруг приподнятой головы, безупречно белый воротничок блузы приоткрывает шею со светлой бархатистой кожей и смуглый треугольник груди. У нее очень хорошая фигура, а небольшой каблук и осанка, полная достоинства, только подчеркивают, насколько она хороша. Но… Вера не слишком красива лицом, иначе она была бы идеальной женщиной.
– Вот, начитался до изнеможения. Не предполагал, что можно так соскучиться по книгам.
– А вы не заглядывали ко мне прежде, если не считать тот единственный случай, когда вы оформлялись.
– Точно. У меня до посещения вашей избы-читальни была только одна книга, и та настольная – боевой устав, часть вторая.
– Это непростительно. – Вера чуть поморщилась, то ли от нескромности офицера, то ли от его вульгарности. – И что же вы теперь прочли? Так,
– Ну да, нам есть кому мстить.
– Главное – знать, за что.
Вера загадочно и невесело улыбнулась, ее лицо от этого стало немного приятнее. Она повернулась к нему спиной, наклонилась, чтобы расставить на нижней полке только что принятые и самые читаемые в полку книги. Очертания развитой женской фигуры ниже спины пришли в движение, приняли изящные округлые формы, отчего у Ремизова замерло сердце, и он забыл, зачем пришел в библиотеку.
Получив наспех выбранные книги, он старательно обошел санчасть, чтобы случайно не встретиться с Маликой, с ее влекущими глазами, и отправился в полковой магазин. Там, согласно общему списку, на его имя должен был поступить маленький плоский «Panasonic», умещавшийся в полевой сумке, но увы. Надежда вскинула ресницы, пожала плечами, будет через неделю, максимум – две, а Ремизов провел долгим взглядом по ее талии, бедрам и сделал вывод, что у Веры фигура лучше. Надежда в недоумении оглядела себя и вдруг вспыхнула пунцовыми пятнами.
Проходя в сумерках мимо штаба полка, он чуть не столкнулся носом к носу с Мамонтовым, тот стоял, расставив ноги, суров и пьян, и определенно ждал своего бывшего взводного.
– Честно скажи, откуда идешь, из библиотеки?
– Ты что, Мамонт, ты вообще о чем?
– Честно скажи, кого трахаешь? – Мамонтов мог быть кем угодно, но чтобы ревнивцем? Ремизов удивленно остановился. – Верку не тронь, Верка моя.
– Мамонт, ты что? Вера такая женщина, а ты…
– А что я? Деревенщина? Ну деревенщина. Только я задрал ей юбку и… Прямо на столе в библиотеке, а она зубы стиснула и молчок. Вот так-то, с тех пор куда она без меня. Ух, огонь-баба, спалиться можно. Только одно плохо: деревянную ложку с собой ношу, чтобы зубы зажимала, а то весь полк переполошит. Так ты не у нее был?
– Говорю тебе, нет.
– Где тогда? Я же вижу, откуда ты идешь.
– К Малике я заходил.
Ремизов не заходил к Малике. Просидел целый час на лавочке под масксетью у офицерской столовой, невдалеке от санчасти, заворожено любуясь женщиной, когда она быстрым, пружинистым шагом в белом халатике ходила среди построек, оборудованных под палаты санчасти, подгоняемая служебными делами. Он вдыхал теплый вечерний воздух, перемешанный с дымом сигарет, терзался давней страстью, а подойти к ней так и не решился. Завтра с утра на пост, на очередные две недели. Вот и весь расклад.
– Молодец! Я знал, что ты не промахнешься. Малика, м-м, конфетка, я к ней пару раз подкатывал. Отшила. Напрочь. А ты молодец, чувствуется моя школа. Жить надо здесь и сейчас, что бы там ни говорили все эти умники. Ну все, я пошел. К Верке, между прочим.
Ремизов вернулся на пост. На свой боевой пост. То, что происходит в полку, в долине, кипучая жизнь по сравнению с его постом. А здесь изо дня в день только тишина, переходящая в звенящее безмолвие, только синее небо над головой, по которому редко когда проплывет одинокое, словно потерянное облачко, только серые и рыжие, выжженные солнцем и уходящие к горизонтам, кряжи нескончаемых гор. Обалдевшие от одиночества и уставшие друг от друга солдаты. Кондрат со своими рассказами о Питере. Раз двенадцать рассказал, и все об одном и том же. В полку обстрелы через день, а здесь ни одного выстрела и ни одного «духа».
– Сегень! Давай ко мне с докладом. Что у нас с продуктами?
Где ротный, там и Сегень. У солдата круглые щеки, сквозь вечный высокогорный загар пробивается румянец, солдат улыбается, значит, все в порядке. Каждое утро Сегень на утреннем осмотре, каждый вечер – на поверке. После отбоя его место в блиндаже, рядом с сержантом, при подъеме по тревоге он с автоматом бежит к своему окопу, оборудованному по всем правилам фортификации, рядом командный пункт, рядом ротный. Его служба и интернациональный долг выполняются, он хороший солдат, и в принципе ему повезло, тем более что по расписанию поста он – повар.