Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
– Ну, вот хочу спросить: а на войне? Ведь воевали же вы, ордена даром не дают. Там тоже принцип, смерть же рядом!
– Другое все дело. Само собой как-то. Вспомнишь – и сам не поймешь. Одиннадцать раз в атаку ходил. Как под расстрел. Товарищей на глазах убивало. Две реки форсировал под огнем. Не помню, Миша, геройства. Может, и геройство такое. Приказано – значит, иди. Ну, и идешь, норовишь, значит, добежать, чтобы тебя не убило. Не убило тебя – значит, ты и выполнил приказ, огонь ведешь.
– Ну, не сбоку же наступали, с товарищами, выручать, наверное, приходилось?
– Почему сбоку, нет. Там
– Ну, вот под огнем товарища выручать, – настаивал Михаил, – приходилось?
– Выручить я его не выручил, а на спине тащил. Ему подвздохи все перебило. Петро, говорит, Петро, мол! Я и потащил его назад, к нашим лодкам. Шамшурин фамилия была. Наш был солдат, пулеметчик. Темно. Я покричал, покричал, еще двое набежало, втроем понесли. У нас на плацдарме-то ничего, под берегом, под высотой, через головы летит все. А на реке столпотворение. Лодки все разбитые, понтоны, народ весь побитый лежит. И Шамшурин наш уже не дышит, спекся бедняга. Зря я его выносил, весь кровью промок. Побежали мы обратно – они к себе, я к себе. Нашел свой порядок, а тут нам жратву подтащили. Ну, я говорю, ребяты, где наша поддержка, всю переправу разбили позади нас. Утром и нас кончат, огонь перенесут. Отрезанные мы, умирать будем. Посидели мы так, поговорили, да и кемарим, утра ждем. Ну, думаю, собираться надо, умирать буду завтра.
– Ну, и собрались умирать?
– Собрался, чего же делать, куда денесся. Ясно помню.
– Ну и что?
– Ничего. Утром наши столько огня дали, что мы пошли вперед как по кладбищу. Так и получилось, что передовые все как огурчики, а вторая линия полегла. Не спрячешься за спиной. Как ни хитри. Судьба там. Выполняй приказ – вот и вся твоя задача. Был и страх, а уж забыл.
– Эх, после такой войны пришли и так живете! Панфилыч?
– А пришел я и вижу – каждый к себе тянет. Павлик умер без меня. Вот тогда-то я спокою и лишился.
– Тыщи на книжке, все мало!
Панфилыч опомнился и замолк.
– Мало денег-то напрятали? – снова спросил Михаил, злобы у него уже совсем не было, даже чувство вины грызло. Старика ударил, солдата. – Мало? Воровать-то пустились на старости лет?
Панфилыч молчал. Михаил снова стал засыпать, когда Панфилыч ответил на вопрос, подумав, видно, первый раз над словами молодого напарника:
– Тут, Михаил, сколь иди, краю нету.
7
Утром они не глядели друг на друга.
Михаил быстро собрался и ушел на дальние свои круга, взяв побольше продуктов.
Подходя к базе Подземного, он приготовился соврать, что никаких соболей не было, он и в глаза не видел, Митрия не догонял. Или догнал, проверил, не нашел, а если сильно будет приставать и ловить на словах, то отправить и эту проехидну куда подальше на том же месте.
С березы против базы еще на подходе Михаила, когда он был в ельничке, слетел ворон. Ворон блеснул крылом и перелетел подальше от человека с ружьем. Потом взлетели еще два.
Михаил подумал, откуда бы это собрались вороны, наверное, Данилыч чего-то накидал. Подойдя ближе, Михаил успокоился. Как и следовало ожидать, база была пустая: дыма не было, дверь была на амбарном замке, не было у стены лошади, и не было же собак!
Из-за базы с заполошным криком, испуганно
На помойке лежала красная собачья тушка.
Ворон на большой высоте делал круг; увидев у падали человека, он сердито крикнул на него, чтобы человек уходил.
Михаил послушался и ушел.
Бежал Подземный от греха, бросил, как говорится, спичку в солому и убежал. Видно, вчера ночью ушел, не дожидаясь Михаила. Понял все и ушел. Окна-то совсем затянуло. Или ночевал да потемну уперся. Где-то, старая лиса, похохатыват!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗИМА
Глава первая
ВСТРЕЧА
1
Так и шла до февраля тяжелая жизнь, малословная, с недомолвками. Михаил старался подольше оставаться на своих кругах, переживал. Хорошо, что не вывез бычка, не надо было много продуктов таскать, рубил его потихоньку, подъедал и переживал.
Панфилыч забросил свой тайник. Он был уверен в том, что Михаил по доброте своей не позволит выступить на собрании, не продаст напарника, но без сомнения было, что тайгу на Талой Панфилычу надо забывать. Да и устал он соображать на этот счет, можно сказать, что даже волноваться об этом перестал. На Данилыча – он, конечно, понял сразу, чья тут работа, – тоже не сердился, да и не вспоминал о нем, попадется под руку – зацепит, не попадется – ладно, пусть живет.
Он впервые за долгое время чувствовал себя если не здоровым, то выздоравливающим в этой отрешенности проигранной войны. Однако, когда во второй половине декабря зашумела колонна автомобилей возле базы – на одну ночь приехали грузчики, – Панфилыч не утерпел и пошел посмотреть на Данилыча.
2
Данилыча на базе не было. Грузчики, все незнакомые какие-то бичи, сказали, что он скоро подъедет на отставшей машине, которая берет сейчас орехи из ближнего штабеля. Утром они все должны были тронуться назад.
Грузчики переживали свежую историю, как они подрались с шоферами других каких-то машин. Шоферы, с которыми они теперь сидели в бараке, слушали и посмеивались. Панфилыч взял предложенного пуншику – чаю с небольшой дозой водки – и тоже слушал. Он немного отвык от людей, но не сказать чтобы соскучился.
Рассказчик, пожилой грузчик в лисьей безрукавке, с лысиной, блестевшей среди молодых смолистых кудрей, с золотой серьгой в ухе, смуглый, с играющими черными глазами, не только рассказывал, но и показывал в лицах, как на сцене в театре, только смелее и экспрессивнее, чем в театре, потому что у него было условие со зрителями, а канонов не было. Он уже рассказал, как произошла ссора и он ударил шофера, и показал, как шофер этот кубарем улетел на крыло своей машины, а теперь он рассказывал, как шоферы его били, окружив на снегу, как он держался, чтобы не упасть под ноги, но все же упал и никого не смог уцепить с собой из врагов – укрыться, чтобы остальные его не пинали. Он показывал, как он лежит в снегу, окруженный, а никого из грузчиков, теперешних зрителей, не было на подмогу.