Пани царица
Шрифт:
– Ну, у Шуйского ушки на макушке и не одно только то войско, что у Тулы стоит, – ответствовал Заруцкий. – Есть у него воевода знатный, победами славный, против него тебе с твоим Рожинским да Меховецким вряд ли выстоять.
– Кто такой? – задумчиво свел брови Димитрий.
– Родич его, именем Скопин-Шуйский, – с невинным видом подсказал Заруцкий. – Слыхал небось о таком?
Димитрий ухмыльнулся:
– Как не слыхать! Бывший государев мечник. Помню, в опасную минуту кличу я Скопина-Шуйского: «Где мой меч? Подайте мне мой меч!» – а того и слыхом не слыхать. Предатель поганый он, а не знатный воевода. Ничего, он еще припомнит мои кровавые слезы, еще сбудутся над ним мои проклятия!
– За
Да, что и говорить, этот самозванец крепко вытвердил свою роль!
Разумеется, Иван Мартынович, который великолепно знал первого Димитрия, сразу распознал подмену. Однако ему было, вообще говоря, наплевать, кто заступит это свято место, которое, по пословице, никогда не бывает пусто. У Заруцкого были свои нужды в этой жизни, и он, донской атаман родом из какого-то жалкого Тернополя, вряд ли мог их исполнить самостоятельно и с легкостью. Почти удалось, когда попал в доверие к первому Димитрию. Но потом случилось нечто – некое событие, из-за которого честолюбивые мечты Заруцкого на время не просто померкли, но даже и вовсе перестали существовать. Уезжая из Москвы 7 мая 1606 года, он не думал ни о чем: ни о достижении своих далеко идущих целей, ни о том, что теряет близ царя Димитрия насиженное местечко, которое вскоре может быть занято другими, менее чувствительными людьми. Он был как в бреду, как в тумане – прежде всего потому, что не имел никаких, ну совершенно никаких возможностей добиться желаемого… Очнулся, услыхав о гибели сына Грозного – в это время Заруцкий оказался уже на Дону, – и тотчас начал искать случая воротиться в Москву. Теперь это было сложно – куда сложней, чем раньше. Потом случай представился – в лице Болотникова, который поначалу имел твердые надежды не просто крепко ощипать перья Шуйскому, но и захватить Москву. Однако после первых побед от Болотникова удача отвернулась, а эта его затея с царевичем Петром и вовсе казалась Заруцкому редкостной глупостью.
И вот на Руси повеяло, как ветром, именем нового Димитрия… Этот ветер грозил нанести дымы и пожары, кровь и слезы, трупный дух и разор всей земле, однако Заруцкого это не заботило. Он вмиг смекнул, сколь полезен может оказаться ему новый «сын Грозного», и теперь размышлял лишь о том, чтобы примкнуть к нему. И не просто примкнуть – сделаться одним из самых близких ему людей.
И вот Болотников посылает Заруцкого в Стародуб. Иван Мартынович простился с бывшим соратником навсегда. Нет, почти навсегда, ибо вернуться он собирался только в одном случае: если новый Димитрий окажется совершенно безнадежен как повторение того, первого, истинного, за которым когда-то пошел Заруцкий и который, сам того не ведая, искалечил всю его жизнь…
В Стародубе он с ухмылкой смотрел в блеклые, настороженные, хитрые глаза «воскресшего царя» – в те самые глаза, которые помнил темно-голубыми, отважными, удалыми! – и расточал окружающим уверения, как счастлив-де видеть государя живым. А сам с довольствием убеждался, что двойник не тянет, нет, не тянет на того, кого тщился изобразить. Заруцкий радостно отмечал – пусть и мелкие, но все же имевшиеся! – противоречия в его поведении и разговорах – то, чего не способны были уловить менее проницательные люди. Вот как сейчас, при разговоре о Скопине-Шуйском.
Да, в самом деле, князь Михаил Васильевич, родственник нынешнего царя Василия Шуйского, был возведен первым Димитрием в созданное нарочно для него звание государева мечника – звание скорее польское, чем русское, а в ночь мятежа благородный воин сгинул неведомо куда, унеся меч Димитрия, оставив своего господина безоружным и сделавшись одной из причин его гибели. То есть гибели подлинного Димитрия…
Этот, подменыш, ляпнул: «Помню, в опасную минуту кличу я Скопина-Шуйского: «Где мой меч? Подайте мне мой меч!» – а того и слыхом не слыхать». Так оно и было, новый Димитрий затвердил все точно. И человек доверчивый выслушает сие, развесив уши.
Однако… В самом деле, если Димитрий со слов Григория Шаховского, придумавшего эту историю, уверяет, что он, загодя предупрежденный, исчез за несколько часов до начала мятежа, то как же можно говорить, что он призывал к себе Скопина-Шуйского?! Или одно, или другое. Или он остался безоружен – и был убит, или спасся, но тогда исчезнувшего мечника выкликал другой: тот, кого убили вместо царя…
Это, конечно, была мелочь, ерунда, оговорка, однако такие вот оговорки доставляли Заруцкому огромное удовольствие. Они принижали в его глазах Димитрия. Тот, первый, ныне погибший, был воистину существом высшим, отмеченным Божьей волею и царственным происхождением. Этот… самозванец, не более. Хитер, да, очень хитер – но из породы тех, о ком в народе снисходительно говорят: «Как бы сам себя не перемудрил». В нем было отталкивающее сочетание жестокости и трусости, надменности и неуверенности в себе, заносчивости и льстивости, ума и глупости. Ох, не по силам короб взвалил себе на плечи новый Димитрий, ох, не сносить ему головы!
Ну и ладно. Туда ему и дорога. Заруцкий только перекрестится, когда этот царек – вот именно, новый Димитрий никакой не царь, а царек! – слетит с пьедестала, на который он влез усилиями ошалевшего от собственной выдумки Шаховского и иже с ним. Но сначала царек должен сделать то, чего ждет от него Заруцкий. Должен! И пускай попробует не сделать этого!
Иван Мартынович вдруг ощутил боль в руках и опустил глаза. Несколько мгновений с недоумением разглядывал сжатые кулаки, потом распрямил пальцы и мельком улыбнулся Димитрию, который смотрел на него озадаченно:
– Ох и устал я! Ничего не соображаю. Да еще вволю огреб крепких тумаков от твоих верных стародубцев. Все тело ломит. Кто бы размял костоньки? Эх, помню, когда был в плену у крымцев, знавал там старуху одну, турчанку Ферузу. О ней слухи ходили, будто придут воины из битвы – аж шевельнуться не могут, до того саблями намахались, а она начнет маслом их умащать да руками тело разминать – все как новенькое спустя малое время станет. Вот как бы меня кто так размял-разугодил!
– Старухи-турчанки у меня нет, – развел руками Димитрий. – Зато есть одна молодка. Вот уж кого хошь разугодит! Тесто крутое, немятое! Небось в ступе не утолчешь. Да какова затейница! Повозишься с нею часок – и про все хворости забудешь. Прислать ее тебе?
– Отчего ж нет, пришли, – покладисто кивнул Заруцкий. Конечно, сердце его было полностью занято, в мыслях и душе царила другая, однако же сердце молодого мужика – это одно, а молодая плоть-хоть своего просит-требует. Опять же – зачем обижать хозяина отказом?
– Только ты знай, Иван Мартынович, – как-то суетливо примолвил Димитрий. – Эта баба не простая гулящая какая-нибудь, а… Ну, сам увидишь. Она хорошая баба. Ты с ней поласковей будь. Не бей, не обижай. Такую бабу, раз отведав, снова захочешь. Так вот знай: коли по нраву придется, можешь ее у себя оставить.
Какое-то время Заруцкий смотрел на царька, потом ухмыльнулся:
– Чего-то ты так раздобрился, а, Димитрий Иванович? Никак привязать меня хочешь к своему войску? Но только не ту узду сыскал. Баба – она разве привязка? Разве баба меня удержит?
Тут Заруцкий лукавил. Удержать его близ царька могла как раз баба… но, уж конечно, не эта «затейница», которую хозяин намеревался дать гостю на постель. Подумаешь, тесто крутое! Нашел невидаль! Но, конечно, знать об этом Димитрию не следовало, замыслы свои Заруцкий намеревался держать в тайне – елико возможно долго. Но не навсегда. Нет, не навсегда!