Папа
Шрифт:
– Я видел, как лежал, дыша целой горой груди, раскинув руки, смертельно раненный, умирающий бандит. Это было на Дерибасовской улице, когда мне было восемнадцать лет. – И, помолчав, уточнял: – Это не я видел, а Юрий Олеша. А чтоб вы знали, слово «мент», – Людкин папа менторски поднимал палец, – впервые было употреблено в пьесе Славина «Интервенция» в 1957 году. А слово «мусор» – тут уж как хотите: не то от созданного в двадцатых годах Московского Уголовного Сыска, не то от «мойсер», что означает «доносчик» или «вынюхивающий». А в общем-то, девочки, никакой романтики в ментовской работе нет! – Людкин папа вздыхал. – Сплошная грязь, морок и прочие тёмные личности.
Однажды Людка с подружками по макраме пришла к папе на работу. Папа напоил их чаем в кабинете. Пока они пили чай, в кабинет зашёл молодой человек,
– Ну что там?!
– Всё в порядке. Дедушка умер, – ответил молодой человек.
– Ну слава богу, а то возни не оберёшься.
Задира-отличница уточнила у Людкиного папы, почему это хорошо, что какой-то дедушка умер? Людкин папа только махнул рукой и быстренько выпроводил девочек из кабинета, предварительно нашумев на кого-то по телефону.
К шестому классу увлечение макраме прошло, но Людка, еле-еле троечница с конским блондинистым хвостом толщиной в руку, крепкая серая мышь хорошистка и задира-отличница, вечно недовольная необходимыми и достаточными знаниями большинства учителей, продолжили дружить. И часто собирались у Людки дома послушать бобинный магнитофон со всякими «Багамамамами» и «Чин-Чин-Чингисханами», катушки с записями которых откуда-то во множестве были у Людкиного папы-мента. Даже больше, чем у папы мыши-хорошистки, хотя её папа плавал. Когда Людкин папа выпивал немного – он слушал Джо Дассена. А когда много – то всё подряд, чтобы только громко и быстро. И соседи небольшого дворика на Молдаванке молчали, как миленькие, потому что скажи что-то начальнику Ильичёвского уголовного розыска. Как вы себе это представляете?
– Милейший, вы бы музыку потише?
– Шо?!!!
– Музычку потише, гражданин начальник!
– Говори громче, падла, ничего не чую! И вообще, я родился на улице Ленина, меня зарубает время от времени!
Такая у Людкиного папы была любимая присказка про улицу Ленина. Соседи не знали, где он родился, потому что в этой квартирке отродясь жила старшая медсестра урологического отделения десятой городской клинической больницы. Сперва с дедушкой-бабушкой и мамой-папой. Потом только с мамой-папой. Ещё немножко – только с мамой. А со второго курса медицинского училища и вовсе одна. Так что где товарищ мент родился, соседи не знали. А вот о том, что его таки зарубает время от времени, все были осведомлены. Не часто, но капитально. Потому никто ему ничего про «сделать потише» не говорил. Наоборот, все веселились и танцевали прямо во дворе.
В форме Людкин папа ходил крайне редко. А вот пистолет частенько домой притаскивал, хотя вроде как оружие положено оставлять на работе в сейфе. И тот пистолет частенько висел в коридоре на общей вешалке посреди детских курточек и женских пальто и плащей. Ну, не сам пистолет, конечно же, а пистолет в кобуре на ремне. Папа сперва снимал пиджак, а затем кобуру. И вешал когда кобуру на крючок, а сверху пиджак, а когда – пиджак, а сверху кобуру. А как ещё у мента на Молдаванке должен висеть пистолет? А ещё иногда у него в кармане пиджака были патроны. Или, как называла их Людка, пульки. Однажды Людка притащила в школу пульки, и они с подружками пошли в гости к однокласснику и там, у него на кухне, колотили по пулькам молотком. Пульки не взрывались, и одноклассник сказал, что надо бы устроить костёр и кидать пульки в костёр. Людка сильно загорелась этой идеей, но тут не вовремя с работы пришла мама одноклассника, потому что отпросилась из-за плохого самочувствия, и… И как-то сразу стала чувствовать себя очень хорошо. Потому что у неё хватило сил так заорать на всю честную компанию, а своего ещё и наотмашь хлестануть махровым полотенцем, что все сразу хором признались, откуда пульки, а Людка признавалась громче всех. Мама одноклассника с этими пульками вечером пришла к Людкиному папе, и тот где-то с полчаса громко орал одно-единственное слово:
– Мудак!!! – тридцать минут безостановочно грохотал Людкин папа. Хотя мама одноклассника уже в первую секунду поняла, что это он не про её сына, а про самого себя.
Когда успокоенная мама одноклассника отправилась восвояси, Людкин папа треснулся головой об косяк, впервые в жизни выпорол Людку, затем долго-долго перед ней извинялся. И пистолет, равно как и патроны, домой больше не приносил.
В седьмом классе во время сбора металлолома Людка сказала, что она знает, где
После восьмого класса еле-еле троечница с конским блондинистым хвостом толщиной в руку поступила в парикмахерское ПТУ, крепкая серая мышь хорошистка и задира-отличница, вечно недовольная необходимыми и достаточными знаниями большинства учителей, учились, учились и учились, как завещал великий этот самый, зарубивший навсегда целую империю. А Людка пустилась в любовь.
Девочка она была крупная – было в кого. И мама у неё была под метр восемьдесят, и папа под метр девяносто. Крупная, яркая и, как бы сейчас сказали, «харизматичная».
Как-то вечером она ехала в трамвае «зайцем» и без денег. А тут – контролёр! А в том южном приморском городе иногда случались такие контролёры, что не то что святых выноси, а в аду проще гореть. Такие церберы – спасу нет. И «зайца», у которого нечем заплатить штраф в три рубля, готовы тащить не то что в отделение милиции, а сразу на Колыму, на виселицу, на гильотину и на расстрел. И ещё контрольно утопить. Но Людка тоже была не сахар и принялась так орать, что тот трамвай чуть с рельсов не сошёл. И тут к Людке и парочке контролёров подошли трое молодых людей. Светловолосых, загранично одетых и вообще каких-то с виду нездешних и даже вроде как с иностранным акцентом. Они заплатили требуемый контролёрами штраф и даже больше. Потому что контролёры шумно настаивали, что три рубля должна заплатить именно Людка. Когда один из нездешних молодых людей достал не какой-то там затёртый кошелёчек, а диковинное портмоне и вынул оттуда десятку, контролёры поутихли и на следующей же остановке выскочили из трамвая и понеслись в направлении ближайшей забегаловки, на ходу срывая рабочие повязки.
– Алик! – представился тот, что заплатил. – Можно Саша. Это Гедрюс. А это – Донатос, – представил он своих спутников. – Мы из Прибалтики. Студенты.
– Людмила! – чинно представилась Людка. И тут же зачем-то соврала: – Я тоже студентка.
– Если вы не против, мы проводим вас домой, – предложил Алик.
Людка не была против.
На следующий день она показывала прибалтийским студентам город.
В субботу наврала родителям, что идёт на целый день на пляж – последние деньки бархатного сезона всё-таки! – а сама отправилась к Алику. Вернее, сперва на Дерибасовскую, где они договорились встретиться и немного погулять, а затем к нему, в кемпинг. Или даже так – в Кемпинг. Потому что в те времена в том южном приморском городе был только один кемпинг – и по этой причине был именем собственным. Прибалтийские студенты снимали пару домиков – вот такие шикарные, видимо, у прибалтийских студентов стипендии. Впрочем, кто в восьмом классе, даже выглядя как студентка, задумывается над тем, откуда у студентов деньги на единственный в городе шикарный Кемпинг. Об этом, увы, и далеко не каждая студентка задумывается.
Алик предложил выпить. Она не отказалась. Папа уже наливал Людке дома по полрюмочки коньяку. В ответ на укоризненные взгляды своей жены-медсестры поясняя:
– Пусть дома узнает, что это такое. Чтобы ни один мудак потом мою дочь не мог ничем таким-эдаким удивить!
Что спиртное обжигает и косит, Людка уже знала.
– А где твои эти… Гдонатос и Бедрионис? – спросила она через полчаса заплетающимся языком.
– О, у них дела в городе. Не беспокойся!