Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме"

Майер Пирмин

Осуждение и критика, в основе которой лежали религиозные причины, пользовались, как правило, большим авторитетом среди людей того времени. Это утверждение справедливо даже для представителей новой реформационной традиции от Буллингера и Геснера до Лаватера и Готтхельфа. [435] В то же время, обращает на себя внимание обнаруженная недавно Катариной Биггер анонимная публикация текста Парацельса, посвященного Деве Марии, в католическом молитвослове эпохи барокко. [436] Это может служить указанием на то, что среди католиков наблюдались симпатии к богословским произведениям Гогенгейма. Впрочем, то были редкие, если не единичные случаи. Еще в первой половине нашего столетия от работ таких айнзидельнских авторов, как Раймунд Нетцхаммер и Ильдефонс Бетшарт, ничего не имеющих против Гогенгейма, веет холодком и неприязнью. Богослов-бенедиктинец Нетцхаммер, позднее ставший епископом Бухареста, приписывает Гогенгейму неспособность корректно представить ни одного догмата католической церкви! [437]

В наше время также нет недостатка в скоропалительных суждениях, авторы которых не потрудились предварительно проанализировать хотя бы один из 123 богословских трактатов Парацельса. В период преодоления религиозного фундаментализма, когда богословие стало рассматриваться как одна из форм интеллектуального идеологизирования, представления Гогенгейма

приобрели новую актуальность. Стоит отметить, что условия для цивилизованной богословской полемики были созданы лишь сравнительно недавно. Кто знает, «когда расцветет то, что сегодня только вызревает» [438] ? Немногие богословы или святые интеллектуалы так же глубоко, как Гогенгейм, занимались проблемами космоса, природы и целостной человеческой анатомии, полагая в основу своих рассуждений евангельски ориентированную веру. Поставленные им вопросы часто во много раз ближе современному человеку, чем выверенные позиции многих сторонников или противников Реформации. Независимо от того, насколько соответствуют те или иные тезисы Гогенгейма богословской ортодоксии, в его сочинениях слышен голос подлинного христианства. Он не основал собственной церкви или секты, но в то же время и не держал свои мысли при себе. Его можно назвать христианином, сидящим между двух стульев, богословом, устремленным в будущее. При этом не важно, был ли он действительно предшественником того реформационного движения, выразителями которого стали Вайгель, Андреа и Беме, совпадало ли его ожидание «космического Христа» с воззрениями Тейларда де Шардена и можно ли проследить идейное родство его социальных представлений с идеологией раннего коммунизма. Пытаясь понять личность Гогенгейма, нужно смотреть на него в первую очередь как на врача и христианина, который в своей жизни пытался всеми силами реализовать идею единства науки, веры и этики. Как показала история, это удавалось далеко не всем. Именно поэтому незатейливый образ Теофраста фон Гогенгейма так интересует нас сегодня.

Несмотря на огромную исследовательскую работу по освоению творчества Парацельса, дальнейшее изучение его богословских трудов, очевидно, выпадет на долю соответствующих специалистов и обычных заинтересованных дилетантов следующего поколения. Любой мало-мальски образованный современный христианин может легко отметить в учении Гогенгейма несколько пунктов, которые не отличаются свойственной ему оригинальностью и содержат в себе избитые истины. В то же время его разговоры о молящемся сердце, о молитве с закрытыми устами, реализуемые им на практике, не укладываются в привычную схему мистического движения и не могут быть названы ранним пиетизмом. Речь в данном случае идет о феномене, который одновременно и далек, и близок нашему времени. Человек, которого редко видели молящимся, непрестанно молился в душе. Человек, который не посещал службы и избегал церковных собраний, превратил свою жизнь в сплошное служение Богу. Человек, который ни разу не был на исповеди, своими словами и делами дал человечеству образец покаяния, которое, в отличие от покаяния Гете, было подлинно христианским. Человек, который пренебрегал церковными постами и нередко с удовольствием засиживался за столом, в конечном счете взял на себя подвиг постоянной аскезы, пронизывавшей его образ мыслей, слова и дела. Вот суть богословия Парацельса. «Храм находится в сердце, а не заключен в четырех стенах. Прекраснейшим украшением человека является вера, а не одежда. Благословения изливаются на окружающих не только через руки, но и через любовь. Руки же созданы не столько для благословений, сколько для работы» (II, 3, 54).

Автор приведенных выше строк существенным образом отличается от сектантов еще и тем, что не призывает крушить стены храмов, разрушать алтари, уничтожать иконы и выносить органы из церкви по той причине, что «путь к блаженству окружен тишиной… начинается внутри и идет от сердца, а не из внешнего мира. Колокола и органы, обычные в наших храмах, можно прямо назвать выдумкой дьявола» (II, 3, 51). Полемика Гогенгейма отличается еще и тем, что, изложив и растолковав собственную позицию, он затем скромно отходит в сторону. В качестве примера можно привести ту же критику Гогенгеймом внешнего убранства церквей. Нападая на органы и иконы, он не требует во что бы то ни стало вынести их из храма. По его мнению, хотя поклонение иконам и отдает язычеством, они, «как и обычные светские книги», могут приносить эстетическую пользу. Гогенгейм, таким образом, осуждает почитание икон, но не восстает против существования последних (II, 3, 55). При подробном изучении трудов Гогенгейма у внимательного читателя складывается иное представление о воззрениях мыслителя, нежели при беглом прочтении основных тезисов его работ. Как в медицинских, так и в богословских сочинениях мы не обнаружим нетерпимых отрицательных формулировок, проникнутых злобой и ненавистью. Скорее нам попадутся позитивные высказывания, направленные на мирную реформу существующего положения вещей. Революционным можно назвать образ мыслей Гогенгейма. Когда же речь заходит о практическом воплощении его идей, он в большинстве случаев встает на путь прагматичного реформирования. И уж конечно Гогенгейм никак не подходит на роль идеолога фундаменталистов, не имеющих духовной основы и готовых в любую минуту ввязаться в драку и пойти на бессмысленные жертвы ради торжества своих убеждений. Ему не были свойственны ни простая вера крестьянина-католика, ни лихорадочное горение анабаптистов. Он одинаково далеко отстоял как от одного, так и от другого.

Кажется, что порицание Гогенгеймом внешнего церковного антуража и его критическое отношение к пышным молитвословиям отражают его стремление к пребыванию в духовном молчании и углублению в самого себя. В составленном им комментарии на Евангелие от Матфея он советует читателям закрыться в собственном сердце и, затворив уста, пребывать в молчании. Те же рекомендации можно встретить в пятой главе книги «О невидимых болезнях», в которой осуждаются как католические «церемонии» (IX, 343), так и яростный фанатизм анабаптистов. В раннем сочинении «Семь тезисов о христианском идолопоклонстве», написанном Гогенгеймом во время пребывания в Зальцбурге, говорится о том, что верующим христианам нужно не механически повторять вслух «Отче наш», но молча и со смирением хранить каждую строку этой молитвы в своем сердце (II, 3, 22). В этом смысле молитва Господня предстает у Гогенгейма единственной молитвой, необходимой для спасения. Молитва в данном случае полностью спиритуализируется. Это очень сильно напоминает нам мистическую традицию, к которой, к примеру, принадлежал Николаус фон Флю. Говоря о сердечной молитве, Гогенгейм подразумевал особое расположение мыслей, осмысленную и целенаправленную деятельность, в которой человек участвует сердцем, а не ртом. Рот, с точки зрения Гогенгейма, создан для того, чтобы «есть, пить, вести беседы, в каковых

делах человек часто забывает даже об утренней молитве» (II, 3, 22). По степени уверенности в своей правоте и необходимости внутреннего молитвенного делания эти слова сближают Гогенгейма с Лютером. Парацельс выражает недовольство тем, что во время молитвы христианин подчас вынужден заниматься «проклятой работой» (II, 3, 22), которая часто мешает молитвенному настрою. Забывчивость и неумение сосредоточиваться, свойственные большинству людей, вызывают особенное беспокойство у Гогенгейма. «По этой причине, – пишет он, – мы должны молиться ежедневно… ведь поступать таким образом заповедовал нам Господь. Нам следует помнить о молитве, для того чтобы осознавать свою причастность божеству, которая определяется отношением творения к своему творцу. Мы не должны молиться Богу в надежде достичь благодаря нашей молитве небесного царства, поскольку оно уже достигнуто молитвой, мучениями и смертью Его Сына» (II, 3, 23). Причина почтительного отношения к молитве «Отче наш» состоит в том, что это не наша молитва, но молитва Иисуса Христа за нас. Именно в этом состоит ее сила! Поскольку Христос сам молится за нас, наша молитва не имеет для него принципиальной ценности. Получение насущного хлеба и прощение прегрешений меньше всего зависят от нашей молитвы. Смысл молитвенных упражнений кроется не столько в молитве, сколько в вере. «Молитва не необходима человеку, сильному в вере. Смысл молитвы не в количестве произнесенных фраз или особом молитвенном усердии, но в вере в Бога, гнездящейся в сердце человека. Мы молимся из глубины нашей веры, не сомневаясь в ее истине и не испытывая в ней недостатка» (II, 3, 24). Учение Парацельса о молитве лишь на первый взгляд представляется выражением христианского минимализма. После внимательного изучения перед нами открывается полное надежды, кипучее благочестие, выдержанное в лучших лютеранских и мистических традициях.

Наряду с подчеркиванием важности внутреннего делания, проистекающего от полноты веры, в центре парацельсистского богословия находится свойственная ранним францисканцам убежденность в изначальной простоте христианства. Гогенгейм не только противостоял любым попыткам придать евангельскому учению догматизированную и диалектическую форму и в этой связи отчаянно критиковал работы известнейших христианских мыслителей от Августина до Фомы Аквинского и Марсилио Фичино. Он, кроме того, придерживался твердого мнения о ненужности и бесполезности проповедей, произносившихся представителями духовенства. По Гогенгейму, основание христианской религии покоится на трех крупнейших событиях мировой истории – рождении, смерти и воскресении Христа. Этими тремя эпизодами из жизни и посмертного существования Спасителя ограничивается драматургия спасения. Гогенгейм не видит смысла в бесконечном повторении проповедником одних и тех же положений. «Разговаривай сам с собой, – писал он, – и не позволяй попам становиться между тобой и Божьим Словом. Оно должно храниться внутри тебя… Проповедь потребна только для неверных… если вы считаете себя верующими людьми, верите во Христа, то вы должны знать его Евангелие и чтить Его заветы. Если вы верите от сердца, то Евангелие и без проповеди входит внутрь вас. Если же сердце ваше остается глухим к вере, то самая лучшая проповедь ничего не даст вам» [439] .

В центре внимания Гогенгейма стоит рождество Иисуса Христа. Однако, несмотря на эпохальное значение воплощения второй ипостаси Святой Троицы, Гогенгейм писал: «Блажен тот, кто представляет себе Христа без вида и образа». Это больше, чем просто критика христианского искусства. «Верить во Христа сердцем» – вот основа парацельсистского символа веры. За ним следует практика, которая пользуется у Гогенгейма отчетливым этическим превосходством перед учеными богословскими дисциплинами, постигаемыми путем теоретических размышлений. [440]

Вообще, говоря об этике, необходимо напомнить, что все сочинения Гогенгейма, в которых затрагиваются богословские вопросы, наполнены этическим содержанием. Сердце, постоянно пребывающее в молитве, неусыпно контролирует поведение человека в повседневной жизни, семье и браке, обществе и политике, экономике, праве и на войне. При этом Гогенгейм изменил бы себе, если бы не поставил в центр конструируемого им благочестия наивную, детскую радость человека, восхищающегося величием тварной природы и открывающимися в ней знаками. Несмотря на критическое отношение Гогенгейма к проповедническому служению, его работы представляют собой по сути одну большую проповедь. В этой связи нужно особо отметить, что он ставил под сомнение лишь необходимость проповеди с церковной кафедры. Что же касается письменного слова, то оно, по мнению Парацельса, как раз и должно славить Бога, а также наставлять, будить и увещевать человека (XIII, 298).

Безусловное превосходство этики не исключает уважительного отношения Гогенгейма к науке. Розмари Лильг-Франк очень точно выразила диалектическое соотношение науки и религии в творчестве Гогенгейма, выбрав для этого подходящую фразу из Макса Планка: «Естественные науки служат человеку пищей для ума, а религия – для действия» [441] . К этому высказыванию можно добавить, что понятие «религии» у Гогенгейма максимально приближено к пониманию этого слова в исламской культуре. Религия, включая в себя сумму богословских знаний, духовных упражнений и поведенческой морали, охватывает у него все светские области и служит опорой познания. Научное познание, протекающее в свете природы, представляет собой одновременно духовный процесс и не ограничивается работой разума. Успех чисто разумного постижения вообще во многом зависит от положения звезд и особой структуры человеческой инстинктивности. Естественный свет природы взаимодействует с «совестью человека… благодаря которой он сам определяет, что хорошо, а что плохо» [442] . Мы видим, что здесь речь идет об особом, этическом созерцании природы, которая воспринимается как откровение. Как и свет духа, свет природы так же исходит от Бога. Свет природы поддерживает нас на пути к постижению Бога из его творений, а свет духа способствует нашему спасению. [443]

Освещая человека, свет природы и свет духа открывают ему правильное видение пути блаженной жизни, которая не имеет у Гогенгейма ничего общего с посмертным пребыванием праведников в райском саду. Оно скорее тождественно времени, каждая секунда которого наполнена смыслом. «Один час, – писал Гогенгейм, – минута и даже секунда содержит в себе всю полноту мгновенья» (II, 6, 202). Это время спокойствия и время надежды, которая приводит человека в умиротворенное состояние и погружает его в спокойный здоровый сон. Того, кто спит сном честного человека, можно не будить. Нет ничего страшного, если даже он проспит до полудня! «Не страшно, если полдень застанет его спящим. Для Бога он каждую минуту остается вооруженным и бодрствующим. Ведь глаза спящего праведника непрестанно устремлены вглубь, а его сердце наполнено благодарностью Богу. Поэтому даже во сне он не пропустит ничего важного. Так же и ты, отправляясь на покой после тяжелого рабочего дня, возблагодари Бога и засыпай в надежде» (II, 6, 202).