Парад теней
Шрифт:
— А не врешь?
— Зачем мне врать? Мне деваться некуда. В ментовку на вас жаловаться я не могу, так что вы можете сделать со мной что захотите.
— Правильно рассуждаешь, — похвалил Андрей Альбертович. — Кто вас свел… — он на секунду задумался и продолжил: — …с Федоровичем этим?
— Никто. Он к нам на Горбушке подошел и предложил легкие бабки.
— Он с вами не летал ни туда, ни обратно. Когда же он с вами расплатился?
— Перед самым началом концерта. Появился на минутку, честь по чести расплатился и с концами. Больше мы его не видели.
— Как
— Мы же с концерта прямо на самолет. Этот Владлен еще от поклонниц отбивался, а мы уже летели.
— Точненько рассчитано, точненько, — неизвестно кого похвалил Андрей Альбертович. — Билеты туда и обратно, надо полагать, этот Энгельс заказывал?
— Маркс, — соглашаясь и поправляя, ответил волосатый.
— Да знаю я, знаю! — неизвестно от чего раздражаясь, отмахнулся от него Андрей Альбертович. — Что еще о нем можешь сказать, кроме того, что он Маркс?
Волосатый задумался ненадолго и в недоумении признался:
— Ничего.
— Помимо бабок и предстоящего концерта, ты с ним о чем-нибудь еще говорил?
— Ну, насчет такой же работы в дальнейшем говорили. Он сам сказал, что такая возможность может опять случиться и мы понадобимся.
Андрей Альбертович взял след. Ощерясь по-волчьи, он спросил ласково:
— Но тогда и связь какая-то должна быть. Он дал тебе номер телефона?
— Ни телефона, ни адреса он мне не давал.
— Ну а как же он вас доставал бы, если возникла надобность? Ты ему свой номер телефона оставил?
— Нету у меня телефона, потому что квартиры нету.
— Значит, точка, — понял Андрей Альбертович. — Где и как?
— В бильярдной ЦСКА. Каждый вторник я должен в десять вечера в вестибюле дожидаться человека в красной каскетке с надписью «Стейт» и спрашивать у него, есть ли что для Джокера. То есть для меня.
— Сегодня — среда, — вяло напомнил Андрей Альбертович. — Ты вчера там был?
— Был.
— А человечка в красной каскетке не было. Так?
— Так.
— Ну а швейцар как на тебя реагировал, охрана? Ты наверняка там не менее получаса околачивался? Не выгоняли?
— А они меня вроде и не замечали.
— Ясненько. Все сказал, что знаешь?
— Все.
— Поначалу почему молчал, ненужные синяки получая?
Волосатый задумался:
— Маркса боялся.
— Учение Маркса всесильно, потому что верно, — глубокомысленно изрек Андрей Альбертович. — Ах, Джокер, Джокер! Что ты есть без колоды? Бессмысленная картинка, пустота, ничто. Но пасть по глупости можешь раскрыть. Делать это я тебе не советую: чуть что — сдам в ментовку. Понял?
— Понял.
— Выведи его, Виталий. Выведи и отпусти.
— А что мне Пьеру сказать, через которого вы на меня вышли? — попросил совета волосатый.
— Скажешь, что новое предложение на будущее.
— А синяки?
— Про это сам что-нибудь придумаешь. Иди!
Виталий вел волосатого длинным-длинным коридором, вывел на крутую лестницу, открыл железную дверь и выпустил его во двор, окруженный глухими стенами с одной аркой. Через арку вышли в другой двор. Еще одна арка, и они оказались в переулке, который был по пути к Сретенке.
— Гуляй, — разрешил Виталий. И парень, прихрамывая и оглядываясь, двинулся по переулку.
Неспешно совершив обратный путь, Виталий вопросительно склонился над Андреем Альбертовичем, по-прежнему сидевшим на старой табуретке. Он поднял глаза на богатыря и решил:
— Швейцара подмажем, и красная каскетка наша. А далее — по железнодорожному расписанию: со всеми остановками.
10
Уговорила-таки Галина Васильевна Прахова слабохарактерного интеллигента: у входа в галерею стояла на мольберте скромная афиша, на которой голу бым по серому холсту было написано: "Посмертная выставка художника Даниила Горбатова (1974–1996 гг.)".
Сырцов шел сюда, чтобы посмотреть на Кирилла Евгеньевича и по возможности побеседовать с ним. Но афиша заинтересовала. Купив у билетерши несерьезный, на плохой бумаге билет, он ступил в анфиладу. Выставка — это было чрезвычайно громко сказано. Сырцов с трудом отыскал небольшой зальчик, в котором размещались работы убиенного Даниила.
На стене у входа в зал на веревочке висела картонка, на которой черной тушью было старательно написано: "Работы с выставки не продаются", и поэтому с экспозицией знакомились лишь двое знатоков, и только. Агентам здесь делать нечего.
Слабая, почти вода, акварель.
Какое дело бывшему десантнику, бывшему менту, а ныне вольному сыщику Сырцову Георгию Петровичу до изобразительных изысков странного паренька? Но нет. Суровый детектив тайно и застенчиво любил живопись. Общение с друзьями Деда — кинорежиссером Казаряном, журналистом Спиридоновым и отчасти с писателем и кинодраматургом Кузьминским (с этим, правда, больше водку пить приходилось) — незаметно сделали свое дело: Сырцов осторожно и с интересом стал приобщаться к настоящей литературе, к настоящему кинематографу, к настоящей живописи. И приобщился потихоньку. Любимым его занятием теперь было посещение, когда надо и когда не надо, громадной профессорской квартиры Казаряна, где стараниями двух поколений московских армян существовала богатейшая коллекция картин российских художников первой трети двадцатого века.
Именно в этой квартире Сырцов определил для себя понятие слова живопись, разбив его на два. Живо писать. Живо- значит ярко, неожиданно, весело, с необъяснимым словами продолжением. Дилетант, конечно, любитель-недоучка, но… Но работы Горбатова-младшего были талантливы: уж это Сырцов мог распознать. Московские пейзажи и люди. Именно люди, а не портреты. Художник, видимо, не верил в то, что глаза есть зеркало души, он не доверял глазам. Ракурс, жест, еле уловимый поворот определяли характер. Если профиль, то глаза смотрели в противоположную сторону от зрителя, если анфас — прикрыты ладонью, темными очками, козырьком каскетки, полями шляпы.