Парадокс параллельных прямых. Книга первая
Шрифт:
– Это ваше.
Рене встал.
– Пошли, погуляем…
Жан нерешительно провел ладонью по халату.
– … пошли, пошли, там переоденешься.
Клод села на табурет у кровати. Рене собрал с его постели одежду и подтолкнул Жана к лестнице.
– Давай, не задерживай.
Наверху он сложил одежду на бочку.
– Одевайся.
Жан быстро переоделся.
– Значит, так, – Рене оперся спиной о дверцу автомобиля, закурил и выпустил в воздух идеально круглое колечко сизого дыма, – без меня из подвала ни шагу, – кивком головы он
– Да.
Жан подошел к небольшому подслеповатому окну, с удовольствием вдохнул пахнущий зимним солнцем, влажным цементом и яблоками воздух.
– Сколько же мы не виделись?
– Ну, – мысленно подсчитал Рене, – почти семь лет.
– Ничего себе!.. Ты давно женат?
– Весной шесть лет стукнет. У нас с Клод уже двое пацанов.
– Ого!
– Вот тебе и «ого»… А ты? – Жан неопределенно повел плечами, – всё ищешь?
– Не знаю… – говорить об этом не хотелось, – странно как-то… в нашей пещере всё по-прежнему, и фонарь цел, и всё остальное… Помнишь, как я его у сторожа стащил?… – отрешенно провел пальцем по кладке, попытался отковырять кусочек цемента, – у тебя дети, Я, ну… в общем… тоже… А ему так и осталось пятнадцать…
Рене опустил сигарету:
– Ты был там, где его…
– Нет… Там новый обвал…Я думал, что после того больше никогда не смогу заставить себя спуститься вниз…
Рене понимающе кивнул. Долго стояли молча.
Из люка показалась голова Клод.
– Ну, как? – живо обернулся к ней Доре.
Полностью поднявшись на поверхность, женщина оправила юбку и неторопливо пожала плечами.
– Она спит. Это очень хорошо. Во сне на болезнь тратится меньше сил. Я приготовила морс – поите её почаще.
– Хорошо.
– Всё, – Рене решительно загасил окурок, – прогулка окончена. Спускайся вниз и сиди тихо.
Жан послушно шагнул на ступеньки.
– Да, как её зовут? – когда над полом остались только голова и плечи, спохватился Рене.
– Этьена.
– Этьена?
– Антуанетта, – поправился Доре.
– Антуанетта… а дальше?
– Не знаю.
– Хорош. Адрес-то хоть знаешь? – Жан назвал адрес, – и то хлеб. Ладно, спускайся.
Над головой захлопнулась крышка люка, потом заскрипела бочка.
Задумчиво постояв на последней ступени, он прихватил табурет и осторожно поставил его рядом с кроватью.
«Вот мы с тобой и поменялись местами», – садясь на табурет, невесело подумал Доре.
Этьена по-прежнему спала. Подрумяненное жаром лицо казалось полупрозрачным и, в то же время, словно светящимся изнутри. («Это душа, милок, наружу просвечивает», – почему-то вспомнился бабкин голос.) Кожа на висках подтянулась, от крыльев носа к губам наметились тонкие морщины.
«Кто же ты такая? Ворвалась в мою жизнь, перевернула душу, а я так ничего о тебе и не знаю. Почему мне всё время кажется, что я тебя уже где-то видел? Где-нибудь
Глава 7
Так прошло три дня.
К концу первого дня жар спал, и Этьена погрузилась в странное полулетаргическое состояние, балансируя на зыбкой грани между смутной явью и полным бесчувствием. (Она не реагировала ни на какие внешние воздействия, но исправно жевала и глотала то, что попадало ей в рот.)
Крышка люка регулярно поднималась и по ступенькам спускалась Клод. Тогда Жан выходил наверх размяться.
Спал урывками, да и снилась какая-то непонятная, не запоминающаяся, но навязчивая дребедень. Что-то похожее на едва слышный стук где-то в дальней комнате огромного гулкого дома. Просыпался с раздражающе острым чувством неудовлетворенности, ополаскивался ледяной водой и садился к кровати.
Или начинал мерить шагами повал. Хотя, что там было мерить! В узенький проход между койками едва вмещалось четыре его шага, да и то четвертый приходилось сильно укорачивать, чтобы на полном ходу не влететь коленом в стол.
Казалось бы, за три месяца болезни он передумал всё, что мог. Оказалось, что нет. О главном-то он и не подумал. Не удосужился. Он переворошил своё прошлое, вдосталь намечтался о будущем, том, которое настанет после войны и в котором будут и новые роли, и новые встречи.
Вот только с настоящим-то он и не разобрался. Жил, словно попав между страницами. А на страницах была война, которую он, перескакивающий от съемок к репетициям, а от репетиций обратно к съемкам, уже научился не замечать. Принимать, просто как существующую независимо от него часть действительности.
В тридцать восьмом он, как и большая часть других военнообязанных мужчин, пришел на сборный мобилизационный пункт и был приписан к воинской части, в которой, занятый съемками, так и не появился. Потом повредил ногу и всё время, от начала до окончания этой выморочной войны, провалялся на больничной койке. Там же и узнал, что он уже демобилизован и по выздоровлению может опять возвращаться на киностудию.
До сих пор именно здесь была настоящая его жизнь. Съемки забирали его всего, без остатка. Все его душевные и физические силы. Создавали иллюзию полноценного существования, зачастую полностью заменяя собой существующую вокруг реальность.
Он привык жить среди таких же увлеченных людей, для которых трагедия несчастного царя Эдипа казалась более близкой и реальной, чем трагедия размолоченной танковыми гусеницами Польши.
Здесь была другая, абсолютно незнакомая ему порода людей, которых ему приходилось играть, но с которыми почти не доводилось сталкиваться в реальной жизни.