Парадокс Вазалиса
Шрифт:
Нора, Валентина и Штерн не стали задерживаться у входа. Воспользовавшись внутренним лифтом, они поднялись на второй уровень, где находился ресторан. Метрдотель проводил их в небольшой боковой салон и усадил за столик, расположенный немного в стороне от других, напротив огромного оконного проема, выходившего на музей Почетного легиона.
На правах завсегдатая Штерн, даже не заглянув в меню, заказал запеченную ножку ягненка. Валентина и Нора остановили свой выбор на ризотто, посыпанном тонкой кожицей тертых белых трюфелей, после чего Штерн бесцеремонно навязал им дежурный десерт, гратен из клубники с сабайоном,
После кофе Штерн предложил Валентине способствующий пищеварению променад по музею. Зная наизусть большинство находящихся здесь произведений, она тем не менее охотно согласилась, — интересно же посмотреть, каким гидом окажется старый торговец.
Штерн избежал залов, посвященных импрессионистам, в которых всегда полным-полно туристов, и увлек ее к эскалатору, который поднял их на пятый уровень, куда редко заходили экскурсии. Прогуливаясь между полотнами постимпрессионистов и представителей Понт-Авенской школы, Штерн время от времени задерживался у той или иной картины и вознаграждал Валентину, то привлекая ее внимание к какой-нибудь детали композиции, то рассказывая пикантный анекдот, героем которого представал ее автор.
Оказавшись в крыле, посвященном «набидам», Штерн остановился перед необычным полотном, выполненном в желтых и охровых полутонах. Он долго рассматривал размытые контуры персонажа, который занимал почти все пространство картины.
На ней был изображен мужчина лет шестидесяти, неловко держащийся в защитной стойке — торс обнажен, кулаки сжаты, руки прижаты к груди. Табличка гласила, что это автопортрет Пьера Боннара, названный автором «Боксер».
Боннар сказал о себе всю горькую правду, не скрыв ничего: ни пожелтевшей кожи, ни впалой груди, ни отвислых плеч и хилых рук. Грубо прорисованные черты лица передавали выражение неимоверной усталости, словно ему едва хватало сил даже держать на весу собственные руки.
— Эта картина… — промолвил Штерн голосом, наполненным сдержанным волнением. — Думаю, я увидел ее одним из первых, она едва успела покинуть мастерскую Боннара, краски еще не полностью высохли. Я был ребенком, но помню тот день в мельчайших деталях.
— Вы знали Боннара? — спросила у него Валентина.
— Я несколько раз заходил в его мастерскую, да. Но эту картину увидел у Амбруаза Воллара, торговца. Он начал торговать примерно в одно время с моим дедом, в начале восьмидесятых годов девятнадцатого века. Их лавочки стояли рядом, и несмотря на конкуренцию они отлично ладили и стали друзьями. У них были одинаковые вкусы, им нравились одни и те же художники… В те годы они были единственными, или почти единственными, кто видел огромный потенциал импрессионистов. Все считали их сумасшедшими. Полагаю, поэтому они и сблизились. По воскресеньям Воллар обедал у моего деда.
— Но Воллар умер гораздо позже Габриэля, разве нет? Он продолжал приходить к вам?
Штерн кивнул.
— Воллар находил общий язык и с моим отцом. После обеда он уводил его к себе, чтобы показать новые приобретения. Они могли часами обсуждать картины. Это длилось до смерти Воллара, случившейся незадолго до начала Второй мировой войны.
Штерн надолго замолчал, вновь погрузившись в созерцание картины.
Валентина инстинктивно почувствовала, что должна оставить его в покое. Она терпеливо ждала,
— Мой отец начал брать меня с собой, как только я научился отличать безделушку от скульптуры, — продолжил Штерн. — Такова была его концепция обучения: для него было важнее, чтобы ты отличал Кассатта от Вальта, нежели умел читать, и я отнюдь не преувеличиваю, говоря так. Правда, необходимо отметить, что он работал в благоприятных условиях. Я обожал бывать у Воллара. В его доме картины занимали все свободное пространство — они кучками лежали на этажерках и даже на полу, без рамок. Ренуар, Сезанн, Руо… И конечно, Боннар — все восхитительные. Боннара я впервые увидел, когда мне было года четыре или пять, в самом начале тридцатых, если не ошибаюсь. Воллар только что вернулся из его мастерской, привезя кучу полотен, в том числе и этот автопортрет. Ему хотелось узнать, что думает о нем мой отец.
— И что сказал Жакоб?
— Тотчас же заметил, что недостает подписи. И это была правда! Боннар не подписал картину. Впрочем, его подпись не стояла ни на одной из тех, что привез в тот день Воллар. Он приобрел картины за столь смехотворную сумму, что не осмелился просить Боннара зайти к нему подписать их из опасения, что тот передумает и потребует большего. Такого скупердяя, как Воллар, надо было еще поискать! Гений, но какой сквалыга! Многое я бы отдал, чтобы вернуться хотя бы на долю секунды в тот дом, к добряку Воллару с его вечной тюбетейкой и беспрестанными сетованиями. Да что уж там… все это теперь так далеко! Только мне это старье и интересно!
— Это не так, — возразила Валентина. — Будь по-вашему, в этом музее не было бы сейчас ни души.
Отвернувшись от картины, Штерн смерил молодую женщину долгим взглядом.
— В вашей власти, Валентина, не дать моим воспоминаниям исчезнуть вместе со мной. Именно это я хотел сказать, говоря накануне, в вашей мастерской, о даре. Подобный талант — редкость. Фонду нужны такие люди, как вы. И не только для того, чтобы реставрировать Кодекс Вазалиса. Нам еще столько всего предстоит сделать…
По лицу старика пробежала тень ностальгии, которая почти ту же сменилась усталым выражением. Штерн сильнее вцепился в предплечье Валентины.
— Эта прогулка меня немного утомила. Не отведете к машине?
Валентина помогла торговцу дойти до «мерседеса», и, пока они возвращались домой, старик успел задремать в лимузине.
Нора вызвалась разбудить шефа по прибытии. Заметно уставший, Штерн позволил Франку проводить его в свою комнату.
Валентина вернулась в библиотеку. Остаток дня она посвятила тщательному фотографированию страниц Кодекса — прежде чем приступать к реставрации, следовало запечатлеть исходное состояние.
Примерно каждые два часа — для того, чтобы предложить прохладительные напитки и убедиться, что все в порядке, — ее навещала Нора.
Ближе к вечеру внимание Валентины отвлекло едва слышимое царапанье. «Должно быть, птичка села на подоконник и стучит клювом по стеклу», — подумала она. Вот и повод отвлечься, немного размять ноги.
Отложив цифровой аппарат в сторону, она подошла к ближайшему окну. Отвесила тяжелую занавеску, не позволявшую солнечным лучам проникать в комнату, затем проделала тот же трюк с двумя оставшимися окнами, но никакой птицы не обнаружила.