Параллельная ботаника

Лионни Лео

Но «безматериальность» предполагает, что очевидное отсутствие поддающейся проверке структуры на клеточном и молекулярном уровне обычно для всех параллельных растений. Конечно, каждый отдельный вид имеет некую собственную аномалию, и они более трудны для определения и намного чаще приводят в замешательство, хотя всегда относятся к некоторой отклоняющейся от нормы сущности, которая отвергает самые основные гравитационные ограничения. Например, есть некоторые растения, которые ясно проявляются на фотографиях, но незаметны невооружённым глазом. Некоторые нарушают традиционные правила перспективы, когда кажутся одинакового размера независимо от того, ближе или дальше они находятся от нас. Другие бесцветны, но в некоторых условиях демонстрируют богатство красок исключительной красоты. Одно из них имеет листья со столь запутанным лабиринтом жилок, что это вызвало вымирание прожорливого насекомого, которое одно время угрожало растительности целого континента.

Параллельные растения делятся на две группы, но это различие не означает различных эволюционных уровней, как в случае с нормальными растениями, которые разделены на высшие и низшие порядки. Напротив, две категории применительно

к параллельным растениям проистекают из двух путей, посредством которых растения воспринимаются нами. Растения из первой группы непосредственно различимы с помощью чувств и косвенно с помощью инструментов, тогда как растения из второй, гораздо более таинственные и неуловимые, становятся частью нашего знания только косвенно, через образы, слова или другие символические знаки. Первая группа, конечно, больше и содержит более широко распространённые виды. Как замечал Дулье, эти растения «более параллельны». Недвижные во времени с момента странной мутации, которая вызвала их метаморфоз, они разделяют — и некоторые из них на протяжении тысячелетий — довольно потрёпанную историю реального мира. Но пока вокруг них другие растения растут, размножаются и разлагаются в перегной, параллельные растения сохраняют идентичность своей формы нетронутой, подобно оттискам гравюр.

Если сейчас мы имеем возможность воспринять их, если мы способны наблюдать, измерять и изучать их, то лишь назло тревожащему отсутствию любой распознаваемой материи. Эта «безматериальность», упомянутая выше, могла бы показаться результатом внезапной остановки во времени, которая по причинам, пока ещё неизвестным, как кажется, воздействует на некоторые виды растений на различных стадиях истории растительного царства.

Тогда как другие растения, теперь вымершие, разложились и не оставили никакого дальнейшего свидетельства своей жизни на земле, нежели случайный ископаемый отпечаток или фрагмент окаменевшей коры, параллельные растения, по словам Шпиндера, «окаменелости в себе». [9] И мёртвые, и живые — состояния, оба из которых подразумевали бы нормальное течение времени — они всё равно остаются сами собой, цельными и совершенными в их иллюзорной материальности после тысячелетий неподвижности. Это выглядит так, словно они были внезапно вырваны из времени, лишившиеся сущности и смысла, и оставлены в другом порядке бытия. Подобно памяти, которая берётся из реальности, они сохранили от себя только внешний облик, видимую трёхмерность, лишённую всякой сущности. Большинство этих растений, хотя они и непроницаемы для любых яростных действий природы, разрушается при малейшем контакте с объектом, чуждым их нормальному окружению, распадаясь в пыль и оставляя только химически инертный белый порошок. Их поведение похоже на поведение египетских мумий, которые оставались неповрежденными в течение тысяч лет в своих тёмных могилах, но распадаются на части в первом луче света, оставляя только призрачный налёт человеческой сущности в бинтах. Дулье обращает внимание на то, что эти растения, фактически, подобны мумифицированным растениям, которые странная судьба сочла пригодными для увековечивания не в момент смерти, но в наиболее важный момент их жизни, чтобы сохранить в их нетронутой цельности, всё ещё главными действующими лицами пейзажа, в котором они стоят, процветающие и удачливые.

9

Max Spinder, «Wachsen und Zeitbegriff» (Biologische Forschungen, Basel, April 1968).

Растения второй группы также обусловлены ненормальными и часто непостижимыми временными отношениями. Но вместо того, чтобы неизменно оставаться погруженными в постоянный поток внешнего времени, они модулируют своё существование согласно изменяющимся ритмам, которые непредсказуемы для нашего восприятия. Тогда как растения первой группы неподвижны во времени, растения второй группы, химеры предыдущих периодов бытия, движутся, так сказать, вне времени, в искусственном аморфном времени наших собственных поездов, в не поддающейся измерению последовательности внезапных рывков и в равной степени внезапных остановок в прошлом, в будущем, и в более не существующем настоящем. Они — конкретный образ этого капризного невремени, параллельного времени, которое течёт, и в котором мы приучили себя двигаться.

Эта «парахрономия», как назвал это Шпиндер, в противоположность «хроностазису» других параллельных растений, имеет подтекст, который мы только недавно начали понимать. Именно Шпиндер собственной персоной, столкнувшись с явлениями, которые отчётливо переступили границы биологии, предположил, что эти растения могут быть поняты только посредством принципов и методов феноменологии, и, возможно, даже психолингвистики. Связанное с нами тесными психосимбиотическими связями, их присутствие в некотором смысле кажется богаче и «гуще», чем у растений первой группы, потому что они растут в ритме нашего субъективного времени, и в конечном счете принимают форму долгого и замысловатого концептуального процесса. Эти растения, которые по необъяснимым причинам потеряли свою истинную экзистенциальность в какой-то довольно отдалённой точке реального времени, сегодня переоткрываются в богатом событиями ландшафте нашего воображения, где они вновь появляются из истинного отдалённого прошлого, обогащённого двусмысленным настоящим, готовые к тому, чтобы быть изображёнными, описанными и снабжёнными комментариями.

Поэтому «парахрономия» — это ключ к их вдвойне параллельному существованию. Подобно персонам со старых портретов, они повторно родились сегодня, после долгого покоя в забвении, с двойной индивидуальностью: первой, которая живёт в нашем воображении, и другой, ныне независимой, которую мы видим перед собой в её позолоченной рамке, с её собственной действительностью.

В докладе, прочитанном на Антверпенской Конференции 1973 года, Герман Хоэм утверждал: «Все вещи в мире живут в нас, в зеркале нашего сознания.

Все наши жесты, даже самые незначительные, связаны каким-либо образом с частью мира вокруг нас, изменяя его форму и обогащая его новым смыслом. Это применимо также к нашему решению разделить параллельные растения на две группы. Это отражает сосуществование внутри нас двух важных стремлений: стремления к ясности и стремления к неопределённости. Можно было бы сказать, что одна группа — это проза параллельной ботаники, тогда как другая — поэзия. Растения первой группы привязаны к языку a posteriori, а второй — рождены из языка, и устные рассуждения — это одно из их предсуществующих состояний. Прежде, чем стать растениями, они являются словами».

Но в номенклатуре, возможно, из-за того, что названия по своей природе коротки, имеет место то, что эти различные отношения между растениями и словами существуют в наибольшей убедительности. Названия растений первой группы отражают солнечную простоту, а также специфические обстоятельства их происхождения и существования. Названия типа «тирил» и «лесные щипчики» являются несомненно описательными, даже при том, что, подобно всем новым словам, они способны порождать вторичные образы и ассоциативные идеи. «Все названия рассказывают историю», говорит Хоэм.

Названия, такие, как «Solea» и «Giraluna», на самом деле предшествуют существованию растений как таковых и, как залог, участвуют в самом их происхождении. Эти названия, которые Жан Ренон называет «machines a faire poesie», являются частью сущности растения, подобно листу, стеблю или цветку.

Хотя параллельная ботаника появилась столь внезапно и заметно на горизонтах науки, прошло десять лет, прежде чем она была официально признана. Но было лишь немногим меньше, чем чудо, что за такое короткое время могло быть собрано и подвергнуто необходимым проверкам и перепроверкам так много информации и свидетельств, и эти контакты могли быть осуществлены на международном уровне между учёными и исследователями, тогда как специализированные лаборатории были основаны лишь в отдельных странах. От первого сенсационного открытия лесных щипчиков в 1963 году до первой Конференции по Параллельной Ботанике в Антверпене в 1970 году было то, что Шпиндер назвал «прорывом параллельных растений». Новости о свежих находках растений и ископаемых остатков, о легендах и историях, связанных с предметом изучения, лились со всех континентов, едва ли бывал выпуск какого-либо научного журнала без какой-то теоретической статьи или бюллетеня новых открытий. Книги, докторские диссертации и даже новые специализированные журналы собирались в библиотеках ботанических и биологических институтов, в то время как в лабораториях продвинулась вперёд работа по улучшению или переделке инструментов, которые нужно было использовать при документировании этой новой флоры, чрезвычайно странной, хрупкой и неуловимой. Антверпенская Конференция, организованная благодаря Корнелису Кулемансу из Бельгийского Королевского Университета, была в некотором смысле спланирована для того, чтобы «определить место» новой науки, объединить множество отдельных усилий в одно целое, заложить теоретическую основу для понимания новых явлений, и если возможно, достигнуть некоторой формы систематизации, хотя бы даже предварительной и временной.

Кулеманс, который по странному совпадению является чемпионом Бельгии по го, был в Японии для Обозрения Игр Зендон [10] в Токио осенью 1963 года. Он встретился с Сугино Киничи, профессором Киотского Университета и также искусным игроком в го, вскоре после войны на конференции по палеоботанике в Париже. Фактически Сугино в тот момент приобщил Кулеманса к игре в го, и, больше никогда не встречаясь, они играли бесконечные матчи по переписке. Кулеманс рассказывает, как одна из этих межконтинентальных игр продолжалась в течение шестнадцати месяцев, и, по его оценке, между 1946 и 1963 годами их игры в го стоили этим двум биологам приблизительно двенадцать тысяч долларов в стоимости переписки, телефонных звонков и телеграмм. Когда они, наконец, вновь встретились в Токио в 1963 году, новости сообщили об открытии лесной пинцет-травы в лесу около Овари, о находке, которая должна была нанести драматический удар по биологическим наукам. Кулеманс сопровождал своего друга в первой экспедиции, и был так поражён пережитым, что он прямо на месте решил полностью посвятить себя новой ботанике. Хотя его работа была и всё ещё находится главным образом в организационной сфере, коллеги Корнелиса Кулеманса считают его первым параллельным ботаником. Жак Дулье в своей заключительной речи на Антверпенской Конференции заметил, что, если бы не было экстраординарной интуиции бельгийского биолога, который по единственному растению сделал заключение о существовании целого нового растительного царства, параллельная ботаника всё ещё оставалась бы неоткрытой.

10

Игры Зендон — чемпионаты по го, которые проводятся каждый год в Токио по случаю празднеств, известных как «Окири». Го — японская национальная игра, в некотором плане напоминающая шахматы.

Идея относительно разделения растений новой ботаники на две группы была формально предложена на конференции самим Кулемансом, и была принята единодушно шестьюдесятью восемью делегатами после чуть больше, чем часа обсуждения. Но когда дело дошло до наименования этих двух групп, положение вещей стало совсем иным: дебаты продолжались почти два дня, а живые и иногда раскольнические речи служили цели лучшего определения различий между этими двумя группами, которые в начальном состоянии эйфории конференции действительно не были очерчены с достаточной ясностью. Названия, предложенные разными выступающими, фактически, не могли избежать описания характеристик растений, к которым они относились, и, таким образом, то, что должно было стать ясным в дискуссии по плану работы первого дня, закончилось тем, что приняло форму долгих дебатов по номенклатуре.