Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Мильчина Вера Аркадьевна

А.И. Тургенев в своем дневнике описал церемонию весьма подробно: «В 4 часа явились мы во дворец pour le grand couvert, en gradins [по случаю большого стола, на ступени амфитеатра] по лестнице, ведущей к покоям du premier gentilhomme de la chambre du Roi [обер-камер-юнкера] герцога д’Омона, но двери были еще заперты, и я с своими решился войти в его прихожую и дожидаться отворения дверей. <…> В 4 1/2 нас впустили в залу. Дамы стали на gradins [ступени амфитеатра], мы на другой стороне, но на выгоднейшем месте. Мое было лучшее из всех, ибо я приехал ранее других. Скоро собралась публика, и поставили табуреты для герцогинь. Придворная челядь суетилась вокруг нас; поставили четыре прибора на столе: один – особо, для короля; два на одной стороне для дофина и супруги его и один на противуположной стороне для герцогини Берри. В 6 часов пришел король, с свитой его, в которой был и архиерей (кардинал), стоявший также с другими за стулом его. Зала узкая и еще уменьшена перилами

для проходящей публики и оркестром, с одной стороны, для музыки и ступенями – с другой, для дам. Я был ближе всех к королю <…> Он кушал с аппетитом и мало говорил с тремя членами своей фамилии, обращаясь довольно часто к стоявшим за ним придворным. Мимо его проходили за перилами зрители, не останавливаясь. <…> Он уже кончил обед свой, но заметив, что публика еще не вся его видела, остался, пока все успели пройти, и потом встал – и ушел с небольшою свитою во внутренние апартаменты. Хоры певчих, весьма посредственных, и музыка инструментальная, гремели во весь стол, кончили национальною песнею “Vive Henry Quatre” [Да здравствует Генрих IV], и король, казалось, подтягивал и бил в такт музыке. Всякий раз, когда он хотел пить, кравчий требовал вслух питье, которое, по древнему обыкновению, должен le sommelier [виночерпий], отведав, подносить королю… Ни зала, ни двор, ни музыка – ничто не может равняться с великолепием нашего двора. Это заметили другие – и я также».

Королевский «большой стол» был задуман прежде всего как зрелище для публики. Гости обеих категорий (и те, кто оставался на обеде постоянно, и те, кто проходил по галерее из одних дверей в другие) неотрывно смотрели на короля. По выражению Купера, они напоминали «подсолнухи, повернутые к королевскому солнцу»: даже приближаясь к выходу, зрители старались не сводить глаз с героя церемонии – шли они вперед, а смотрели назад, на короля и королевскую фамилию, а те, в свою очередь, рассматривали гостей, так что и для них обед на публике тоже оказывался любопытным зрелищем. Легкомысленная герцогиня Беррийская даже разглядывала их в театральный бинокль. Впрочем, больше ни ей, ни другим членам королевской фамилии заняться все равно было нечем: разговаривать они не могли, поскольку сидели слишком далеко друг от друга, к тому же голоса заглушал оркестр, игравший без умолку в течение всего обеда.

Помимо регулярных празднеств парижане развлекались еще и на торжествах экстраординарных. Например, 10 июня 1822 года Людовик XVIII посетил Дом инвалидов – богадельню для ветеранов войны и, к восторгу старых воинов, откушал вместе с ними хлеба, бульона и вина. Карл X 12 апреля 1825 года, в одиннадцатую годовщину своего возвращения в Париж, пешком прогулялся по празднично украшенным бульварам, и эта прогулка, разумеется, также порадовала многочисленных парижских зевак. Еще одно роскошное зрелище предстало глазам парижан летом 1816 года, когда им продемонстрировали приданое неаполитанской принцессы Марии-Каролины – невесты герцога Беррийского, племянника короля Людовика XVIII. Свадьба состоялась 17 июня 1816 года, а перед этим приданое будущей герцогини было выставлено на всеобщее обозрение в зале придворной церемониймейстерской службы. По свидетельству английской путешественницы леди Морган, взглянуть на него казалось парижанам «делом государственной важности». Леди Морган пишет: «Повсюду я только и слышала: “Когда же мы увидим приданое? где будут показывать приданое? у вас есть билеты на выставку приданого?” В первый день с приданым знакомилась королевская фамилия; второй был отведен для посещений выставки двором и знатью; в течение следующих четырех дней на приданое могли взглянуть те, у кого достало связей и знакомств для того, чтобы добыть пригласительные билеты на выставку, и надо признать, что таковых оказалось немало».

По словам леди Морган, парижан, желавших побывать на выставке, оказалось так много, что они даже утратили свою обычную учтивость: все толкались локтями, стонали, молили, кричали. Мушкетеры, несшие караул перед входом, с трудом сдерживали напор толпы. Сама английская мемуаристка только в результате двухчасовых мучений наконец попала в просторный зал, стены которого были увешаны платьями самых разных цветов и фасонов. Там были и наряды, подобающие особам королевской крови, и простенькие муслиновые платья; посетители могли увидеть и венец, усыпанный брильянтами, и самый обычный ночной чепец, и сотни других предметов женского туалета (от самых необходимых до совершенно излишних). Как замечает английская путешественница, «то была настоящая пещера Али-Бабы и сорока разбойников». Полное описание приданого Марии-Каролины было помещено во многих французских газетах.

Разумеется, не менее увлекательным зрелищем для парижан стали и сама свадьба герцога и герцогини Беррийской, и пышные празднества по поводу рождения их сына – герцога Бордоского. Напомним, что этот ребенок был «посмертным»: он появился на свет 29 сентября 1820 года – через семь месяцев после того, как шорник Лувель заколол у дверей Оперы его отца, герцога Беррийского. Лувель надеялся лишить династию Бурбонов наследника; однако он не мог знать, что герцогиня в это время была уже беременна. Мальчик родился в два часа ночи, а уже в пять часов утра об этом событии возвестили двадцатью четырьмя пушечными выстрелами. Утром, после мессы

в дворцовой часовне, король вышел на балкон дворца и обратился к парижанам с трогательной речью: «Это наше общее дитя появилось на свет… В один прекрасный день этот ребенок станет вам отцом, он будет любить вас так же, как люблю вас я, как любят вас все члены королевской фамилии…» (напомним, что предсказания эти не сбылись: Июльская революция 1830 года низложила Карла X, деда герцога Бордоского, и стать французским королем «посмертному ребенку» не пришлось). Крещение герцога Бордоского состоялось 1 мая 1821 года в соборе Парижской Богоматери, и по этому поводу парижане вновь высыпали на улицы с криками «Да здравствует король!» и «Да здравствует герцог Бордоский!» Согласно отчету официальной газеты «Монитёр», в честь радостного события в толпу было брошено до 10 000 пакетиков конфет и засахаренных орешков.

Парадной церемонией на парижских улицах закончилась и так называемая «война в Испании» 1823 года. Напомним, что в апреле этого года Франция послала в Испанию экспедиционный корпус под командой герцога Ангулемского – чтобы помочь тамошним Бурбонам подавить революционное движение. Если при Наполеоне французская армия так и не сумела одолеть сопротивление испанских партизан, то в эпоху Реставрации французы воевали в Испании весьма удачно и, можно сказать, реабилитировали себя за прежние поражения. Поэтому вернувшимся из Испании войскам была устроена пышная встреча.

2 декабря 1823 года герцог Ангулемский и его корпус вошли в Париж через триумфальную арку у заставы Звезды. Ее начали строить еще при Наполеоне в честь его побед, но завершить строительство не успели. При Бурбонах каменный остов арки сносить не стали, и в октябре 1823 года Людовик XVIII приказал продолжить работы, с тем чтобы превратить это сооружение в памятник испанскому триумфу (впрочем, полностью арка была закончена уже после 1830 года, когда замысел памятника вновь изменился, о чем подробнее рассказано в главе десятой).

Парижане встречали победителей с восторгом. Пожалуй, едва ли не единственным, кто не разделял всеобщего энтузиазма, был сам триумфатор герцог Ангулемский, человек весьма неглупый. Он сознавал, что война в Испании по масштабу сильно уступала наполеоновским кампаниям, и при виде толп, встречающих его в Тюильри, пробормотал, если верить графине де Буань, что в других обстоятельствах те же люди охотно бы его утопили. Однако не все члены королевской фамилии были столь самокритичны. Карл X гордился войной в Испании и стремился увековечить память о ней. Поэтому 31 августа 1826 года на Марсовом поле было устроено военное празднество в ознаменование третьей годовщины взятия испанской крепости Трокадеро. Вообще все мероприятия военного характера – например, еженедельные разводы королевской или национальной гвардии, а также проводившиеся два-три раза в год маневры на Гренельской равнине или равнине Исси – всегда вызывали интерес парижан. Но «инсценировка» августа 1826 года была особенно зрелищна: на холме Шайо была возведена копия крепости Трокадеро из картона, и восьмитысячное французское войско захватило ее, предварительно форсировав Сену. Вечером того же дня герцог Ангулемский, «принц-генералиссимус», взошел на холм Шайо по лестнице, озаряемой бенгальскими огнями, и торжественно заложил под временной триумфальной аркой из дерева первый камень казармы Трокадеро. Кончилось все гигантским фейерверком, которым любовалась собравшаяся на Марсовом поле многотысячная толпа. Именно этому давнему событию обязана своим названием современная парижская площадь Трокадеро.

Не все массовые празднества кончались благополучно. Например, праздник в честь бракосочетания наследного принца герцога Орлеанского с Еленой, принцессой Мекленбург-Шверинской, состоявшийся на том же Марсовом поле 14 июня 1837 года, имел трагический финал. Тогда тоже было разыграно представление – инсценировка взятия Антверпенской крепости французскими войсками (пятью годами раньше, в 1832 году, французы помогли бельгийцам, в 1830 году объявившим о независимости своей страны от Голландии, отбить Антверпен у голландцев). И само представление, и фейерверк после него окончились благополучно, но когда толпа повалила к чересчур узким воротам, началась давка, в результате которой погибло четыре десятка человек.

Зрелищем для парижан становились не только радостные, но и печальные события, такие, например, как похороны Людовика XVIII в сентябре 1824 года. Тяжелобольного 69-летнего короля соборовали 13 сентября, и по этому поводу в городе была закрыта биржа и отменены театральные представления. Парижанам предстояло увидеть зрелища иного рода. 16 сентября в 4 часа утра король умер, и обер-камер-юнкер герцог де Дюрас провозгласил по обычаю: «Господа! Король умер… Да здравствует король!» Поскольку детей у покойного не было, престол перешел к его брату графу д’Артуа, ставшему королем Франции под именем Карла X. Он удалился в замок Сен-Клу предаваться скорби, а тело покойного монарха было выставлено в тронном зале дворца Тюильри. Множество парижан (согласно официальной газете «Монитёр», 23 тысячи) приходили прощаться с ним в течение нескольких дней; 19 сентября у гроба брата побывал и сам новый король. Разумеется, не все, кто посетил тронный зал в эти дни, были движимы скорбью; как утверждала – по всей вероятности, не без оснований – либеральная пресса, многих привели во дворец тщеславие и любовь к зрелищам.