Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Мятеж [385] еще не начался, он только готовится; бунтовщики еще не действуют, но уже говорят. Они бранятся при виде экипажей. Увидев женщину в коляске, они кричат: «Ах ты богатейка, в каретах разъезжаешь! Ты что же, не можешь ходить пешком, как мы?» Они изъясняются даже куда более энергично, но мы приводим их слова в нашем переводе. Итак, народ требует, чтобы все ходили пешком. И заметьте, что ни один шорник не воспротивился этому требованию. Очевидно, в данный момент среди бунтовщиков в большинстве сапожники. Значит, экипажи мы упраздняем и отныне все становимся пешеходами из соображений политических; согласны, но в таком случае давайте будем последовательны и доведем реформу до своего логического конца. Решено: ни лошадей, ни экипажей. Ступайте же, кучера и грумы, выездные лакеи и конюхи, берейторы и ловчие, ступайте, вы свободны; мы все друзья народа и не желаем роскоши, для нас оскорбительной; ступайте, люди добрые, зарабатывать на хлеб насущный вы отныне будете в другом месте, мы в ваших услугах больше не нуждаемся; ваша дорога — из конюшни в граждане.
385
Мятеж, предчувствие которого носилось в воздухе, разразился в Париже 12 мая 1839 г. Организованный республиканским тайным «Обществом времен года» под руководством О. Бланки и А. Барбеса, он был подавлен муниципальной гвардией.
Это еще не все. Если
Но если наши жены больше не хвастают платьями из дорогих материй, на что им тщеславиться роскошными кружевами? Долой кружева белые и черные, долой гипюр и блонды, долой кружева парижские и алансонские! Долой все эти унизительные излишества! Женщины из народа их не носят! А мы друзья народа и не желаем, чтобы наши жены были красивее, чем жены людей из народа. Поэтому скажем «прости» этим воздушным паутинкам, которые так часто рвутся и так часто требуют замены. Фабриканты кружев, закрывайте свои заведения, увольняйте самых умелых мастериц! Жестокосердые! Вы заставляете их портить глаза над пяльцами; мы куда великодушнее вас и отпускаем их на покой.
Мы упразднили лошадей и экипажи, бархат, атлас и кружева; неужели же после этого мы станем держаться за драгоценности — наглые парюры, своим блеском возбуждающие зависть бедняков, которым они не по карману? Взять, например, брильянты. Для воров большой соблазн, а пользы никакой. И вообще как можно носить брильянты в то время, когда столько несчастных нуждаются в хлебе насущном? Это несправедливо!.. Немедленно упраздняем брильянты. Ювелиры, закрывайте лавочки; мы, друзья мои, в вас больше не нуждаемся; ваше бесполезное искусство раздражает бедняков, вы поощряете порок, выставляя напоказ свои сокровища. Ступайте каяться; ваша дорога — из исповедальни в граждане.
А ленты?! — да ведь они такие легонькие, такие миленькие, пощадите их! — Пощадить ленты? С какой стати? Много ли в них проку? Они ничего не удерживают — ни волосы, ни платье. Они всего-навсего украшения, а украшениям мы объявили войну. Польза, одна лишь польза — вот наш закон; сегодня приятно только то, что полезно, мы хотим одеваться, а не наряжаться. На что вам, сударыни, ленты? Станет вам от них теплее в холод? Нет; в таком случае упраздните ленты и верните свободу тем тысячам рабочих рук, которые без устали трудятся в Сент-Этьенне ради удовлетворения ваших капризов; предоставьте честным труженикам заняться делами политическими. С какой стати должны они работать с утра до вечера? Вы утверждаете, что они должны работать ради того, чтобы прокормить жен и детей, но это пустая отговорка; они, сударыни, работают только ради вас, ради того, чтобы вы могли носить помпоны и банты, фонтанжии совершенные удовлетворения [386] , чтобы вы могли позволять себе все эти милые прихоти, которым ваше переменчивое воображение присваивает каждый год новые имена. Отныне, любезные труженики, никаких лент; сидите сложа руки или разъезжайте по вашей прекрасной железной дороге [387] : вы ведь теперь великие граждане.
386
Очень пышный бант, прикрывающий застежку глубоко декольтированного корсажа.
387
Первая во Франции железная дорога длиной в 20 км была проложена в 1827 г. между Сент-Этьенном и соседним городом Андрезьё; вторая в 1832 г. связала Сент-Этьенн с Лионом.
Мы упразднили бархат и атлас, репс и шелк, мануфактуры лионские и сент-этьеннские; на очереди еще одно важное дело — не отпустить ли нам на свободу шелковичных червей? Несчастные! Им нечем дышать, их нарочно содержат в такой жаре, которую иначе как адской не назовешь. Их судьба поистине чудовищна: бедный шелкопряд, ради наших капризов ты страждешь в плену; будь благословен век равенства, который положит конец твоим мучениям и предоставит тебе свободу. Первый век новой эры принес свободу женщине, двенадцатый — рабу, восемнадцатый — крестьянину, девятнадцатому суждено стать освободителем шелковичного червя [388] . Правда, одно соображение нас останавливает: как распорядится этот страдалец внезапно доставшейся ему свободой? не испугает ли она не подготовленного к ней червя? Если пресмыкающемуся [389] внезапно дозволят более не пресмыкаться, если ему разрешат вдруг перейти из рабского состояния в состояние свободное, вырваться из душного застенка на вольный простор, — не потрясет ли эта резкая перемена существо столь хрупкое? Да и потом, чем займется червь на свободе? Признаемся, было бы безответственно эмансипировать целую нацию шелкопрядов, не озаботившись ее дальнейшей судьбой; допустим, мы больше не нуждаемся в шелке; но какое дело приищем мы в таком случае производящему его червю? Сделаем ли мы его гражданином? наделим ли политическими правами? Он, того и гляди, от них откажется. Случай непростой; впрочем, можно попытаться определить нашего червя на место бабочки в королевских садах или назначить майским жуком в государственных лесах [390] .
388
Представление о том, что в древности женщины оставались рабынями внутри семьи и получили свободу лишь благодаря христианской религии, сделавшей брак священным таинством, распространилось во Франции в XIX в. благодаря трактату Ж. де Сталь «О литературе» (1800; ч. 1, гл. 8). Крепостная зависимость, которую во Франции окончательно упразднил декрет Национального собрания от 15 марта 1790 г., сменяла рабство постепенно начиная с V в.; упоминание именно XII в., по-видимому, восходит к лекциям Гизо об истории цивилизации во Франции, где много говорится об этом столетии как времени, когда сложился класс, сделавшийся впоследствии третьим сословием. См.: Гизо Ф.-П.-Г.История цивилизации во Франции. М., 2006. Т. 3. С. 125–140; Т. 4. С. 7–36.
389
Шелкопряды, из яичек которых появляются на свет шелковичные черви, относятся к отряду бабочек, т. е. к классу насекомых, но Дельфина исходит не из научной классификации, а из формы червя.
390
В отличие от полезного шелковичного червя, майский жук наносил большой вред сельскому хозяйству, и власти вели с ним борьбу; супрефект бретонского города Кемперле литератор Огюст Ромьё даже прославился тем, что первый назначил денежную премию за сбор этих вредителей (он посулил 50 франков всякому, кто представит ему одно буасо, т. е. 13 литров жуков).
Да, чем дальше, тем больше благодетельной экономии обещает нам эта система. От скольких разорительных вещей она нас избавит! Ведь если, во имя благородного равенства, мы упраздним парюры, нам незачем будет держать в домах преступных сообщников кокетства — зеркала и туалетные столики, трюмо и «психеи» [391] ! Все они сделаются бесполезны: кто знает, что он уродлив, не станет разглядывать свое отражение. Таким образом, мы получим возможность упразднить также и зеркальные мануфактуры. Представьте только, сколько рабочих пополнят, к своему удовольствию, армию подлинных граждан!
391
Большое передвижное зеркало.
Продолжим: если тот, кто некрасив, не любит смотреть сам на себя, ему еще меньше резона показывать себя другим. Нужны ли нам в таком случае огромные хрустальные люстры, позолоченные бронзовые канделябры, великолепные факелы, из коих льется огнь блестящими снопами? Эти потоки света составят смешной контраст с тем обществом, на которое они будут изливаться; разобьем же эти люстры, упраздним это бесполезное великолепие, друзьям народа подобает жить во тьме и рассеивать ее исключительно светом своего разума. Долой светильники! Разбив их, мы превратим еще тысячи рабочих в жизнерадостных граждан.
Теперь представьте себе это
392
У этой иронической тирады имеется вполне серьезный смысл: Дельфина вслед за своим мужем была убеждена в важнейшей роли промышленного и ремесленного труда как умиротворяющей силы, которая позволяет избежать революционных катаклизмов, цементирует общество и способствует не только экономическому, но и социальному прогрессу (см. подробнее: 1836, Van I.Р. 154–161). Что же касается роскоши, то ее Дельфина считала (разделяя мнение Вольтера и многих других просветителей) двигателем цивилизации; поэтому следующая ниже в этом фельетоне апология законов против роскоши носит иронический характер.
Огюст Пюжен. Лестница палаты пэров в Люксембургском дворце.
Огюст Пюжен. Палата пэров в Люксембургском дворце.
Тогда-то и сбудется заветная мечта друзей народа: не станет ни бедных, ни богатых, ибо в свете богатым называют не того, кто обладает деньгами, а того, кто их тратит, хотя различие это не для всех очевидно; итак, между великими и малыми установится самое полное равенство; заключаться оно будет в том, что все станут малыми [393] . Вот о чем мечтают современные экономисты, и мечты их, исполненные самого чистого либерализма, осуществятся даже гораздо полнее, чем они думают; они будут довольны, они станут потирать руки: уместнее было бы их вымыть, но душистое виндзорское мыло, доставляемое в Париж из Марселя, к этому времени будет упразднено как самая бесполезная прихоть; суверенитет народа будет наконец признан, и демократический порядок восторжествует. Вы победите, господа противники роскоши; ваша система восторжествует повсеместно… Но что скажете вы, глубокие политические мыслители, когда выяснится, что триумф ваших идей привел не к чему иному, как к полному провалу ваших же принципов? Что ответите вы, если, обратившись за помощью к истории, мы докажем вам вещь самую удивительную: то, что вы полагаете безотказным способом установления демократии, есть вернейший способ возрождения аристократии? Блестящие историки, знаете ли вы историю? Почтенные законодатели, известен ли вам свод законов? — Быть может. — В таком случае вы должны помнить о происхождении законов против роскошии понимать дух этих законов. Отчего в Риме и Венеции знатным сословиям запрещали роскошествовать? чтобы спасти их от разорения; а отчего римская и венецианская знать были столь могущественны? оттого что они не тратили свое состояние на вздорные прихоти, не обогащали народ своими заказами. Вы утверждаете, что богачи наживаются на страданиях бедняков, мы же, напротив, убеждены, что это народ наживается на безумных капризах богачей. Портной герцога де… разбогател именно потому, что герцог разорился, заказывая ему роскошные жилеты; Кремьё и Хоббс [394] составят себе состояние именно потому, что маркиз де… и граф де… разоряются, покупая роскошных лошадей. А вы требуете, чтобы юные любители элегантности ходили пешком! Благодарим покорно! Вы спасаете их от нищеты, которая уравняла бы их с вами, и лишаете трудящийся народ всех тех денег, которые эти безумцы готовы были им заплатить. Браво, господа, если вы и не предусмотрительны, то, по крайней мере, благоразумны. Вы исполняете помимо воли то, на что не поднялась бы рука у ваших противников; во имя народа вы воскрешаете те самые законы против роскоши, которые призваны этот народ погубить. Вы защищаете старинные состояния, мешая их владельцам выбрасывать богатство на ветер; вы тормозите рост новых состояний, которые могли бы соревноваться со старыми и тем самым поддержать равновесие; одним словом, вы способствуете воскрешению аристократии!.. но вам это простят, ведь вы заядлые демократы.
393
Саркастическое опровержение проповеди равенства и утверждение исконного природного неравенства умных и глупых, красивых и уродливых и проч. — одна из постоянных тем «Парижского вестника». В фельетоне от 25 марта 1841 г. Дельфина дает еще одно, не менее броское определение равенства — «утопия недостойных» (2, 63), а 11 июля 1847 г., полемизируя с высокомерными депутатами, которые поощряют «авторов гривуазных песенок», но не желают замечать талантливых поэтов из народа, пишет: «Нас трудно обвинить в заискивании перед народом; мы никогда не убаюкивали его россказнями о мечте завистников, что равенством зовется;мы всегда заявляли, даже рискуя его прогневить, что равенство есть не что иное, как несправедливость, что лентяй никогда не будет равен трудящемуся, что уравнение всех и вся, о котором толковали философы, есть не что иное, как обман; но если мы не считаем, что ради равенства все, кто стоит наверху, обязаны спуститься вниз, мы считаем, что многие из тех, кто стоит внизу, должны подняться наверх; если мы не верим в равенство, вскормленное завистью, мы верим в равенство, выросшее из воспитания. Мы не хотим, чтобы сильные говорили слабым: „Погодите! скоро мы станем немощны, как вы“; мы не хотим, чтобы люди умные и образованные говорили тупым невеждам: „Не тревожьтесь, мы постараемся забыть все, что мы знаем, и обещаем как можно скорее сделаться такими же невежественными и тупыми, как вы…“ Мы хотим иного; хотим, чтобы слабые говорили сильным: „Набирайтесь сил, и мы будем с вами заодно“; хотим, чтобы люди умные и образованные говорили невеждам: „Просветите ваш ум учением, возвысьте вашу душу мыслью, переломайте, переиначьте свою природу посредством образования, как это сделали мы, и тогда мы не только не станем отталкивать вас с презрением, мы первыми призовем вас к себе“» (2, 484). Объектом полемики во всех этих случаях выступает коммунистическая пресса того времени с ее требованием «абсолютного равенства»; см.: Ревякин А. В. Социализм и либерализм во Франции в середине XIX века. М., 1999. С. 216–224.
394
Под Хоббсом, по-видимому, подразумевается голландский банкир английского происхождения банкир Уильям Хоуп, «самый богатый человек в Париже после Ротшильда» ( Balabine.Р. 118), поражавший воображение французов своим состоянием (см.: Мартен-Фюжье.С. 119–121); богатство адвоката Адольфа Кремьё было в тот момент куда более скромным.
Кстати о роскоши, вот хорошая новость для любителей цветов! У господина аббата Берлеза на днях должна расцвести самая большая из всех существующих камелий [395] , именуемая нью-йоркской:диаметр ее цветка равняется 6 дюймам. Вот еще одно чудовищное злоупотребление!.. Диаметр 6 дюймов! Что за размер для камелии!.. И что за несправедливость: цветы у нас так огромны, а великие люди так малы! Это приводит нам на память определение, которое один из наших друзей дал на днях человеку незаменимому, человеку популярному, человеку на все руки: он назвал его Мирабо-мушка [396] .
395
Камелии, завезенные в Европу из Японии в первой половине XVIII в., с начала 1830-х гг. сделались в парижском свете модными цветами. Ими украшали себя не только женщины, но и мужчины-денди, например приятель Эмиля де Жирардена и его соратник по издательским начинаниям Лотур-Мезере, прозванный «кавалером с камелиями».
396
Астольф де Кюстин, наградивший этим прозвищем Адольфа Тьера, переиначил прозвище Мирабо-бочка,которое было присвоено Андре Бонифасу Рикети, виконту де Мирабо, младшему брату знаменитого оратора Оноре Габриэля Рикети, графа де Мирабо. Старший Мирабо был известен своим красноречием, а младший — чрезвычайной полнотой и любовью к выпивке. Что же касается Тьера, то он также блистал красноречием, но был мал ростом, что и обыграл Кюстин.