Парк Горького
Шрифт:
Сердясь на весь свет, Казачинский прогулялся до конца коридора и заглянул в кухню, где стояли примусы, четыре разнокалиберных стола и прочая мебель. Он попытался определить, за каким столом сидела Зоя, хорошенько сам не понимая, почему это так для него важно. Герчиков служит в «Экспортльне», в семье четыре человека. Лучин с фабрики звукозаписи, жена учительница, в семье тоже не меньше четырех человек, потому что управдом сказал «дети» во множественном числе, а это как минимум двое. Сторож Карасик живет с сестрой и племянниками, а у Зои была только мать. Значит, два стула или два табурета; значит, вон тот чистенький стол у окна. Никогда больше
В руке незнакомец держал дамскую сумочку на ремешке, снабженную желтой защелкой.
Юра уставился на нее, пораженный до глубины души. Сумочка – чья? – зачем? – и почему она так похожа на ту, которая была с Зоей Ходоровской, когда ее…
Он наконец-то оторвал взгляд от сумочки и догадался посмотреть на лицо человека, который ее держал. Что-то бесконечно нелепое, растерянное, почти детское было в выражении незнакомца; он явно был захвачен врасплох и не знал, что делать и как себя вести. Облизнув губы, обладатель сумочки попытался выжать из себя что-то вроде подобострастной улыбки, которая, впрочем, получилась больше похожей на гримасу. Но едва Юра, опомнившись, сделал шаг назад, стоящий напротив проворно сунул свободную руку в какой-то ящик и достал оттуда тускло блеснувший маузер.
Дуло пистолета повернулось в сторону Казачинского, круглое, как чей-то недобрый зрачок, и он вдруг всем существом осознал, что на него смотрит его смерть и что – все, конец, финальная остановка, а между тем он столько в жизни не успел, ничего толком не добился, не…
– Убью… с-сука… твари… убью… – бормотал незнакомец, дергая ртом и все сильнее взвинчивая себя. И тут с Юрой произошло нечто дикое, нечто совершенно непонятное. Он словно приклеился к месту, заиндевел, впал в ступор. Он просто стоял, как последний болван, и таращился на пистолет, который ходил ходуном в пухлой, заросшей черными волосами руке с грязными ногтями. Какая-то часть Казачинского, которая еще была способна размышлять, подсказывала, что он ошибся дверью и попал в чужую комнату, что шум выстрела наверняка привлечет Опалина и остальных, которые находятся где-то поблизости, и что смерть, которая еще час назад казалась такой далекой, почти немыслимой, почти…
– Бросай оружие!
Бах! Что-то грохнуло, в ноздри ударил резкий запах пороха. «Я умираю», – успел обреченно подумать Юра, но в следующее мгновение увидел, что его противник повалился – рухнул грудой на какую-то детскую пищащую игрушку, которая издала протяжный жалобный звук, и ноги его стали как-то странно подергиваться. Петрович, опрокинув по пути стул, добрался до лежащего и выхватил у него из руки маузер. Обладатель пистолета не сопротивлялся – он, словно давясь, водил нижней челюстью, и ноги его по-прежнему дергались. Игрушка больше не пищала.
– Нападение на сотрудника угрозыска, нападающий ранен! Яша! Тащи сюда Шаповалова, а сам не входи! – рявкнул Петрович, пряча свое оружие и оборачиваясь к двери. И Казачинскому: – Цел?
– У него сумочка, – пробормотал Юра, едва осознавая, о чем его спрашивают. Петрович поглядел ему в лицо, выругался и заставил его сесть. Казачинский повиновался. Он по-прежнему пребывал в каком-то тягостном, ни на что не похожем оцепенении и очнулся лишь тогда, когда услышал рядом с собой голос Опалина.
– Было же сказано: никуда не отходить. Петрович, ты что, не предупредил его?
– Предупредил.
– Так какого черта ты сюда сунулся? – сердито спросил Иван, обращаясь к Казачинскому.
– Я двери перепутал, – механически ответил тот. – Вошел, а он… сумочка у него… Хотел вас позвать, а он за револьвер…
– Пистолет, – поправил Петрович, насупившись.
– Я не разбира…
– Ну и какого черта ты приперся тогда в угрозыск, раз элементарных вещей не знаешь? У пистолета – обойма, у револьвера – барабан! Полным идиотом надо быть, чтобы их перепутать…
Опалин взглядом призвал Логинова к порядку.
– Хорошо, я заметил, что ты куда-то делся, – сказал Иван Казачинскому, – и послал Петровича тебя найти. А если бы он запоздал хоть на пять секунд? Ты вообще соображаешь, что творишь? Правила угрозыска, к твоему сведению, написаны кровью. Кровью наших товарищей, которые ими пренебрегали… Если тебе говорят – не заниматься самодеятельностью и никуда не отходить, – будь добр, исполняй в точности!
Юра молчал. С того места, где он находился, были видны ноги застреленного, и сейчас они уже не двигались.
– На парне лица нет, – буркнул Петрович, немного смягчившись. – Может, тебе принести что-нибудь выпить?
– Я не пью, – ответил Казачинский хрипло. – Кто он? – спросил Юра, кивая на ноги.
– Сергей Карасик, девяносто девятого года рождения, беспартийный, сторож фабрики «Марат», – ответил Опалин. – Часто работает в ночную смену. Женат, двое детей, а недавно ему как снег на голову свалилась сестра со своими тремя детьми.
– Я не знал, что он женат, – вырвалось у Юры. – Ему деньги были нужны? Поэтому он Зою убил?
– Да не в деньгах дело, а в жилплощади. После смерти матери Зоя осталась в комнате одна. Ты что, не понимаешь, что ли? Убийства из-за жилплощади – самые распространенные в Москве после бытовых. За комнату в коммуналке некоторые на что угодно пойдут… Освободилась бы комната, и Карасик бы наверняка ее получил. Пять детей – это не шутки…
Но тут вернулся Яша, который привел судмедэксперта, и Опалину пришлось прерваться.
Глава 5. Протокол
Духи, продажная цена за десяток. «Дивная сирень», «Дивный ландыш» – 46 руб. «Кармен» – 77 руб. «Новая заря», «Сада-Якко» – 135 руб. 50 коп. «Красная Москва» – 300 руб.
В мутноватом зеркале ванной комнаты отражалось бледное, напряженное лицо. Казачинский плескал в него воду, чтобы прийти в себя – не потому, что верил в действенность этого средства, а потому, что когда позже явился фотограф со своим громоздким штативом, в комнате Карасика стало слишком тесно, и Петрович выставил Юру, сказав ему: