Парни
Шрифт:
— Этим и пятую долю не окупишь.
Те, которые в пух проигрались, хотели решительной ставкой испытать счастье.
— Последняя рука, — повторяли они. — Загребет он — и лататы. Отбить надо, отбить общими силами. Валяй, ребята!
— Эх, куда ни шло, — всю надежду возлагая на финал игры, который может изменить шлему, сказал Скороходыч. — Кладу. Кто еще?
Он бросил на кон свою майку, оставшись в сорочке, и вслед за ним из бригады Неустроева стали класть что придется: один бросил сандалии с ног, другой — ремень, третий — папиросницу. А шлем все ждал, все ждал.
Только когда один бросил в общую кучу свою спецовку брезентовую (это был Вандервельде), шлем тут же взвесил все на руке и сказал:
— Ладно, этого хватит. Держи
Все сгрудились около Неустроева, и вот к девятке пришел туз. Явная маячила удача. Притаив дыхание, люди ждали развязки, затаенно ликуя. В этом застывшем теперь кругу слышно было чье-то нетерпеливое дыхание, и подумал Неустроев с ужасом:
«Неужели выигрыш?»
Шлем положил колоду на ладони перед собой, спокойно тряхнул его, прикупил к своей шестерке семь очков и вздохнул. Вздох испустили люди, радуясь его неудаче. Подумав, он прикупил еще карту. Положил ее к двум предыдущим, оставил колоду и стал одним глазом глядеть на прикупленную карту, вынимая ее постепенно из-за двух других.
Вдруг он шумно бросил карты на середину, все увидели: к тринадцати пришла дама, стало шестнадцать — самая проигрышная ситуация. Оставаться на них опасно, а прикупать безумно. Стало вовсе тихо в кругу.
Кто-то изрек шепотом:
— Капут, плакала денежка.
Тогда шлем передохнул вновь, и за ним передохнули люди и перенапряженные неустроевцы.
После долгого раздумья шлем опять взял колоду на ладонь и вытянул еще карту.
Он бросил ее прямо под нос Неустроеву: это был король — четыре очка. Всего составилось с шестнадцатью — двадцать, — выигрыш банковщика.
— Эх, дела! — кто-то подавленно вскрикнул.
А со стороны неиграющих заметили при этом:
— Кому повезло, так повезло. Черт он, шлем-то.
А шлем бросил колоду, быстро сгрудил вещи в спецовку, завязал их вместе с деньгами, захлестал узел ремнем, сунул его под шинель и ушел в лес так же молчаливо, как явился.
Глава XVIII
СПОРНАЯ ВОДА
Навстречу шел винтовой пароход-громадина «Коминтерн». Иван поставил завозни наперерез валам, лодку приподняло, потом с шумом, моментально сбросило с гребня воды вниз, — казалось, вот сейчас всех стряхнет в глубину. И тут поднялся гик. Девицы, больше из притворства, ахали, а Иван хмуро улыбался, глядя на них. Завозни носом разрезали вторую волну и опять полезли на нее. Палуба парохода загружена была народом, а Иван что-то кричал будоражливо, над головами развевались карманные платки, но каждый вскрик тонул в рокоте винта за кормою, и когда «Коминтерн» прошел, настала лютая тишина. Вскоре миновали линию барж и выплыли на стрежень. Завозни стали идти неподатливо при бурном напоре струи, гнавшей их вспять, но Иван привычно понатужился и одолел воду. Другой берег реки был вовсе недалеко, а излучина делала течение подле него вовсе спокойным. Берег — он был верховым — положил на воду жирную тень. Иван вошел в неё меж бесчисленных круч, испятнавших зеркало реки, и, сложив весла, сказал:
— Братцы, гляди вниз: там на дне огрудки и карчи, а то и затонувший пароход!
Все пригнулись, но в просторах глуби всяк свое увидал: один — баржу, другой — баркас, третий — будто бы части парохода.
Мозгун приметил, что, кроме Ивана, тут все с природой не свои, а этот все-то знал, вел лодку играючи да читал по пути незримые для всех знаки — и водяные и земляные. Он то и дело указывал на печины в грунте берега и смело объяснял, что здесь должно быть глубже и течение быстрее. И водятся раки и сомы. Подобные берега волгари называют приглубыми, потому что суда могут к ним близко и безбоязненно приближаться. Течение жмет на этот берег, идущие в таких местах суда стараются держаться в противоположную от прижима сторону, а само такое место прозывается прижимной водой.
Когда проехали далеко и очутились между песчаными охвостьями в узком проходе, Иван пояснил: это — «развилки», самое благоприятное
— Ого-го-го-го-го! Соревнуюсь с любаком.
Он умело боком резал воду, выныривая по пояс и взмахивая над головой выпрямленными руками. Девицы захотели, чтобы Иван оставил смельчака посередь реки и греб сильнее, но Неустроев мгновенно опередил лодку и, ухватившись за ее борт, начал всех тревожить. Лодка бортами черпала воду. Поднялся такой визг и притворное смятенье, что парни стали сами бросаться в воду. Лодку, которой никто не управлял, отнесло к отмелям, вдавшимся в стрежень. Ребята уже шли по дну реки, и лодку все раскачивали из стороны в сторону, после того в притворном страхе спрыгнули уж и девицы. Костька и тут ловко и незазорно поступил, подхватив Сиротину, поднял к себе на плечи и понес к берегу, как драгоценную добычу. Толпа мокрых и радостных людей, волоча за собой завезли, последовала туда же.
Берег был пологий — сплошная пойма. Высоченный пырей властвовал безраздельно, кроя землю, отчего луга казались бездонно зелеными и бескрайними. В некоторых местах рослый тальник, раскинувшись на приволье, образовывал рощицы в котловинах, среди них мелькал высоченный осокорь. В тальники тотчас же побежала Сиротина, вырвавшись из Костькиных рук, ударив его мокрой косынкой; она приседала в беге, чтобы скрыть голизну ног.
Все девицы спрятались там, потом, отжав платья, вышли очень смешные. Тогда их похватали и стали подбрасывать на воздух, чтобы просохли. И опять видел Мозгун, что ловчее всех, грациознее (так определил он мысленно) брал Сиротину Костька, поднимал ее так, что платье не раздувалось; щеки Сиротиной пылали, и глаза искрились восторгом.
— Купнемся, ребята, по-заправски. Не люблю я в жару барахло на теле носить, — сказал Вандервельде. — Будем мудры, как змеи, и голы, как дети.
Он стал снимать с себя трусы, и девицы убежали по песку вдоль берега. Вандервельде гнал их далеко, пока не отогнал на такое расстояние, что лица их оказались неразличимы, и первым бросился в воду. Все поскидали трусы. Иван начал разводить костер, хотя было жарко и огонь никому не был нужен. Но без костра для него не было счастья. Жара полоскалась над рекою сплошным маревом, и люди, проезжающие на лодках, тоже были без рубах. С реки доносился перезвон гармони, медные всхлипы ее оглашали даль. Иван забыл костер и задумался. Какие думы бередила в нем гармонь, какие горечи взворачивала — узнает ли кто?
— Шибко трогательно играет, — сказал он, тыча палкой в огонь, — едят те мухи с комарами. Сердце щиплет, вот до чего хлестко.
«Мерзкая музыка», — подумал Мозгун, глядя на восторженное лицо Ивана. Гармошку слышал он в армавирских пивных на рабочих окраинах в праздничные дни, где народ обязательно был пьян и дрался. Гармошка служила орудием нападения и защиты. Какую вереницу розмыслов оставила она от пройденного беспризорного пути, эта разудалая, эта ухарская двухрядка!
Мозгун был в воде. Он, как и другие, пускал пузыри, подныривал под приятелей, хватал их за ноги, кричал, но поступал так исключительно потому, что все так поступали. Делал это он не из удовольствия, — он давно не бывал на гулянках. Инициатива веселья выпадала из рук его — прямо к Костьке. Было неприятно сознавать, что мог он по этому поводу огорчаться. Когда вылезли люди из реки и уселись возле костра и показались приближающиеся девицы, Костька поставил на пути их какой-то предмет, прикрытый майкой, и спросил: