Парни
Шрифт:
Три квартала, то есть шесть комбинатов, составляют один укрупненный квартал с общим школьным участком, который обслуживает все шесть комбинатов. Зеленая гряда, пролегающая внутри укрупненного этого квартала, соединяет его со школой и дает возможность детям всех коммун посещать учебные заведения, не попадая в улицу. Школьные участки всех укрупненных кварталов расположены так, что образуют одну общую магистраль. Получается, таким образом, внутри рабочего города свой школьный городок. Соединен он с главным парком. Помнить следует: автомобильное движение в соцгороде будет сильно развито. Единение в одном квартале учителей, родителей обеспечивает правильное воспитание детей и постоянный надзор за ними. Это же способствует участию самих родителей в школьной жизни. Укрупненные кварталы составляют целый рабочий городок. Для пятидесяти тысяч жителей уже запроектировано двадцать пять кварталов. Посредь города — площадь, общая для всех. Это административный
Но тут вот получилось то непредвиденное, что давно обозначено словами: «расейское авось-небось да как-нибудь». Когда заготовили проект, так осталась малая малость, как выражаются специалисты, — конструктивная разработка его. Надо было уяснить разброску комнат в зданиях, всяких лестниц и общую архитектонику костяка самого корпуса. Это находилось в полной зависимости от самой идеи города. «Нельзя делать, — так говорили проектировщики-новаторы, — на улице социализм, а в доме индивидуальное жилье». Конечно, и конструктивную разработку поручили им яге. Но как-то получилось, что они не смогли справиться с этим в срок, установленный ВАТО. В этой суматохе и предложил свои услуги все тот же американец. Он прельстил ВАТО дешевизной отделки и удобствами. Он спланировал индивидуальные квартиры в зданиях, а дома-коммуны выделил «для пробы».
И вот как только несколько таких коммун выросло в городе и рабочие разгадали, что это за штука, раздались голоса осуждения. Кабины не нравились им; притом же рабочие не верили в скорую реализацию общего стола и детского воспитания при домах. Больше таких домов-коммун строить не стали. Глухо говорили тут о жилищном кризисе, о том, что не до изысканных и показательных корпусов теперь, когда рабочие в бараках живут, ладны будут и квартирки. Вот тут и вступилась молодежь.
Неустроев с группой единомышленников, не согласовав этого с Мозгуном, выступил на страницах «Автогиганта» со статьей:
Газетный этот номер заполнен был мнениями рабочих, и, надо сказать, явственно одержала верх «неустроевская» постановка вопроса. Другие выступали уж больно робко, уж слишком неопределенно, уж очень осмотрительно. А специалисты — те просто молчали. Управление завода отделывалось вопросами: как лучше, что думает масса? В то же время на неустроевскую статью ответ последовал. Группа производственников писала: прежде-де, чем идти в дом-коммуну, надо приучиться жить по-хорошему, «а наверно, — говорилось дальше не без заднего умысла, — автор пламенных предложений до сих пор сам вне производственно-бытовой коммуны, хотя таковые есть на заводе. И ежели поскребешь ретивого сочинителя, то под красной маской найдешь индивида, а глотка молодая, известно, но купленная».
Передавали потом — эти слова очень задели Неустроева. И тогда он наметил обсуждение перехода бригады на коммунальные формы жизни. Приблизительно
— Эта самокритика стариков производственников меня прямо пленяет. В самом деле, ежели мы — застрельщики новизны, давайте, назвавшись груздем, лезть в кузов. Не так ли? Давайте устраивать производственно-бытовую коммуну, и вся недолга. Деньги вместе, труд поровну, питание одинаковое. Все мы одной матки детки — пролетарской революции. Иначе поднимут нас на смех. Не так ли? Тем более, заметьте, крестьянское влияние в нашей бригаде ведь очень сказывается. Поднимемся как один против пробуждающегося мещанства.
Дело происходило в бараке, вскоре после ужина. Ударники лежали на кроватях как попало, другие на корточках прикорнули около печки. За фанерными стенами свирепел мороз, шли вдоль реки вьюги, злясь, проносились и над крышами бараков. Никто ему не поперечил. Наоборот, раздалось даканье:
— Давно бы надо заворотить такое. Рублем меньше, рублем больше в кармане, хвать те за ногу.
И прений не получилось. Только Мозгун, согласившись с желаньем бригады, как-то недовольно сказал:
— В наше время, товарищи, громят мещанство на все лады и очень старательно зачастую сами мещане. Это надо знать, ой, знать! Говорю это так, между прочим, чтобы просто знали. Самое понятие мещанина меняется от сегодня на завтра, в зависимости от очередной газетной кампании или личного настроения истолкователя. Сейчас мещанин прет густо, как вобла в весенний ход. Это — агитатор, который взывает к борьбе за индустриализацию страны и чувствует при этом себя «неловко». Это — раздатчик медалей «идеологической выдержанности», наживающий политический капитал на грехах ближнего, борющийся с бюрократизмом бюрократ, наконец, сам мещанин в роли судьи мещанства.
— Сдаешь, Гришка! — сказал Вандервельде. — Признайся: малость поопасился.
Мозгуну было неприятно, что коммуна возникает напоказ. Чувствовал тут фальшь, но все же не хотел взвинчивать бригаду и выказывать свое недовольство. В совет коммуны ввели Неустроева. Он норовил вести дело так, что Мозгуну надо было его постоянно одергивать. Гриша считал это неудобным для такого, как он, руководителя бригады и полагал, что вырастают неустроевские претензии из политической неспелости. Поэтому терпеливо того уговаривал. Теперь забот вообще прибавилось. Все легло на плечи совета коммуны. Разом объявилось, что нет обуви, пальто. Ребята в коммуне стали требовательнее. Хитря, Мозгун накладывал хозяйственные обязанности на плечи Неустроева, чтобы его «отрезвить». Но тот доволен был этим. Он грозился в снабженческих отделах, выставляя производственные показатели работ бригады, а когда и это не помогало, вдруг менял позицию и требовательным товарищам говорил: «Социалистическое строительство — это наше евангелие… Думать о личном сейчас некогда… Сверхурочные работы — это не подвиг, не честь, а это — наша обязанность». И даже в этом его слушались, хотя Мозгун и думал всегда: «Он слишком долго хочет держать натянутой тетиву лука». Когда газеты принесли весть о том, как европейские министры отыскали у нас принудительный труд, Неустроев тотчас же изъявил с некоторыми желание впредь работать без выходных. Опять Мозгун возражал при всей бригаде. И это было больше чем необычно. Так началась невысказанная размолвка в совете коммуны.
Весною проводилась подписка на внутренний заводской заем. Неустроев изъявил желание подписаться на двухмесячный оклад. Ударники не возражали и стали подписываться тоже, молчаливо. Это опять тревожило Гришу. На Фоминой неделе убежали из коммуны двое. Они оказались рыбаками с Волги. Неустроев вымолвил: «Отсев плевела начался, коммуна крепчает». Но тут совершилось одно событие, неожиданное.
Однажды ночью, в мае, Скороходыч и Вандервельде привели из Кунавина ребят в женский барак, к коммунаркам. Сами они были изрядно навеселе, да и ребята чужие — тоже. Стали те и другие — сперва в шутку, а потом и всерьез — обыскивать коммунарок, под предлогом выяснения, «не припрятали ли чего для себя лично». У одной из девушек было найдено серебряное кольцо, завернутое в тряпку и спрятанное под лиф. Пока Сиротина ходила в барак шестьдесят девятый, чтобы доложить совету об этом набеге, приятели Вандервельде успели сделать все, что хотели.
Они стащили тюфяки с коек, распороли их и осмотрели. Потом оглядели и подушки. В них набито было нестиранное белье, и, пока его вертели да разглядывали, коммунарки, сгорая от стыда и досады, закрывшись одеялами, сидели и плакали. Кто-то подал мысль ощупать девушек. Ведь нашли же серебряное кольцо совершенно случайно! Но девушки встали в ряд и сказали:
— Мы выцарапаем вам глаза!
Кунавинские приятели лазили по сундукам и корзинам, вытряхивали оттуда разные разности и делали выговоры за индивидуализм. Потом кто-то из них заиграл «камаринскую» на губах, кто-то вынул свистульку и стал насвистывать, и тогда парни, закутавшись в девичьи платки, пустились в пляс, махая девичьими юбками. Барак гудел от топота, дрожал, парни в азарте запинались о кровати, падали, норовя хватать девушек руками.