Паршивка
Шрифт:
Мне повезло. Он согласился.
Я еду на его багажнике, его майка надувается от ветра и идет мелкой рябью, словно флажок, обозначающий место для купания, она слегка щекочет меня, а маленькие неровности на земле заставляют меня подскакивать, будто блин на сковородке.
Я представляю себе, что однажды, быть может, мы нарочно или не нарочно прижмемся друг к другу.
И каждый раз, когда я об этом думаю, я замечаю, что у меня в животе появляется такое ощущение, словно я падаю с высоты взметнувшихся в пустоту качелей…
Смириться
Взять зерна пшеницы
Насыпать их в свою розу в бутоньерке
Ждать всходов
Однажды вечером я надела изысканное платье, скромно умопомрачительное в своей простоте, и он пришел ко мне.
Он сказал мне:
— Давай сделаем ребенка, Рашель.
Мне показалось, что не очень-то красиво, что волосы у него торчат из-под рубашки, а не повсюду из головы, как у Кинг-Конга, который везде одинаково лохматый. Но я ответила:
— Хорошо.
— Спокойной ночи, Ребекка.
— Спокойной ночи, мама.
— Свет погасить или оставить Простушку?
Простушкой я называла свой ночник, когда была в ее возрасте. Ребекка не знает, что слово «простушка» означает — смешная дурочка, и поэтому очень ее любит.
— Хотю, стобы ты погасила.
— Хорошо, дитя мое.
— Мама!
— Да?
— Мне страсно…
— Чего ты боишься?
— В сколу идти.
— Не волнуйся, школа — это хорошо. Спокойной ночи?
— М-м-да… Спокойной ночи.
— И пусть скорее наступит завтра, да, дорогая моя? Чтобы было можно надеть красивую шапочку-шлем и новые брюки… да?
— М-м-м. М-м-да.
— Пусть скорей наступит завтра, да? Новые друзья! Новые подружки! Новая учительница!
— М-м-да.
— Спокойной ночи, куколка моя…
— Мама!
— Да?
— Ты можешь включить Простуску?
Вот так. Ее зовут Ребекка, и завтра она в первый раз идет в школу.
Она всю ночь будет смотреть на фаянсовую подставку своей фаянсовой Простушки, на свою новую одежду, висящую на спинке зеленого стула, но зеленый цвет в темноте виден не очень хорошо.
Поэтому цвет стула становится неразличимым.
Время от времени стекла дрожат от шума проезжающих машин, и их тени, мелькая, проносятся по потолку.
В ее комнате стоят только неподвижные вещи, которые не пойдут завтра в школу и которым ни холодно, ни жарко оттого, что Ребекка смотрит на них…
Она засыпает только тогда, когда начинают петь птицы.
Я бужу ее тогда, когда начинают петь птицы.
Она в первый раз чувствует запах горячего шоколада в доме.
Обычно, когда в доме появляется запах шоколада, она еще спит.
Это первый запах дня, он ощущается сильнее, чем остальные.
Я быстро одеваю ее.
Она пьет шоколад из чашки.
И проливает половину на свой новый свитер.
Мы срочно снимаем новый свитер и заменяем его старым, жаккардовым, который
Ребекке грустно.
Она говорит, что очень жалко, ведь это был ее первый свитер для девочек.
Он был бежевый, с рукавами в три четверти и с двумя боковыми пуговицами, чтобы можно было застегнуть ворот.
Я обещаю Ребекке, что завтра свитер будет как новый.
Ребекка привыкает к новой жизни, наверное, лучше, чем я. Каждое утро мы вдвоем быстро прыгаем в машину.
Начинаются пробки, и я нетерпеливо барабаню ногтями по рулю, говоря, черт, да что же это за бедлам. «Пум-пум-пум» — выстукивают мои ногти по рулю, выводя мелодию из Моцарта.
Я объясняю Ребекке — научно доказано, что коровы, слушающие Моцарта, дают более вкусное молоко.
Ребекка отвечает, что это, наверное, классно — давать молоко, в то время как из магнитофона, включенного в сеть рядом с доильным аппаратом, звучит музыка Моцарта.
Я останавливаю машину частично на зебре, частично загораживая пожарный подъезд к школе, полицейские говорят мне, что здесь нельзя стоять, я делаю вид, что даже и не слышала, быстро хватаю за руку Ребекку и бегу, проклиная на ходу чертовых гаишников, все они просто фашисты и уже в печенках у меня засели. Ребекка слышит, как я ругаюсь, и начинает беспрестанно повторять: «Ты сказала „черт“, мама, ты сказала „черт“ мама», — я говорю ей, что дети не должны произносить грубых слов, слишком поздно, отвечает она мне, и заводит идиотскую песенку: «Ох, черт, я сказала „черт“, ох, черт, я опять сказала „черт“, ох, черт, я опять и опять сказала „черт“…»
Оставшись в школьном дворе, Ребекка смотрит, как я бегу к машине.
Сегодня начало школьных занятий.
Я уезжаю в машине одна и думаю, что Ребекка, быть может, среди всех этих незнакомых людей чувствует свое одиночество еще сильнее, чем я в своей машине.
А может быть, и наоборот, и самая одинокая из нас двоих — это я…
Я продолжаю барабанить ногтями по рулю, но это уже не Моцарт, а на заднем сиденье нет Ребекки. Она стоит посреди школьного двора, а вокруг все брызгают слюной, из носов у всех текут зеленые сопли, и все дети общаются исключительно при помощи подставляемых друг другу подножек.
Она стоит на улице, а погода прохладная.
И возможно, впервые с восхищением понимает, что дым может выходить изо рта даже тогда, когда не куришь, конечно, ведь в ее возрасте еще никто не курит.
Вскоре я чувствую, что ее теплое сладкое молочное дыхание исчезло, теперь у нее плохо пахнет изо рта, как у всех школьников.
И на щеках у нее тоже остаются следы от засохших соплей.
В туалете оранжевое мыло поворачивается вокруг своей оси и оставляет черную пену на маленьких грязных руках.