Партизаны
Шрифт:
До кедров осталось не более ста шагов, как вдруг мужики выстрелили разом и закричали:
– Ура-а!..
От крика ли, или от чего другого, но все - и атамановцы, и мужики почувствовали, что кому-то нужно от кого-то бежать. И партизанам захотелось кричать. Они остановились и закричали не своим голосом:
– У-а-а-а...
И, повернув обратно, побежали.
Из-за таежных стволов, на окаемок, выскочили мужики в озямах, в ситцевых рубахах и нестройно заорали:
– Товарищи! Бросай винтовки-и!..
– Конец...
– думали атамановцы
Позади себя им мерещилось мужицкое дыхание, оскаленные лохматые лица и меднокрасные пятна заплясали в глазах у атамановцев.
Некоторые из них упали в воду и поплыли на другую сторону. Туда же прыгнули двое офицеров, но плыть они не умели, и, непонятно суетясь руками в воде, офицеры схватились за сучья повисшей над водой талины. В это время на берег выбежали Кубдя и Беспалых и, увидев офицеров, словно, напоказ подождали, когда они крепко уцепились за сучья, тогда, вскинув ружья, выстрелили. Напрягая волну, река потащила тела.
Насилу добежав до конца елани, атамановцы увидали здесь свои пулеметы. Тогда они вновь почему-то почувствовали силу и начали отстреливаться.
– Назад!
– оглушенно заорал Селезнев. И, как цыплята под наседку, пригибаясь, мужики побежали в тайгу.
На бегу Беспалых почувствовал боль в холке и, пощупав мокрую штанину, сообразил: "ранен". Он улыбнулся вдруг ставшим белым, как старая кость, лицом и сказал громко Кубде:
– Ранили меня...
– Эх, олово!
– сказал Кубдя и, взяв его под мышки, повел.
Позади на елани опять шли вперед атамановцы. Мужики, отстреливаясь, медленно повернули вправо и пошли в горы. А их, снова ровной цепью, стреляя и прячась за стволы, догоняли атамановцы. И ни мужики не знали тех, кто их догоняет; ни атамановцы не знали, кого они хотят убить.
– Ура-а!..
– время от времени кричали атамановцы.
Ноги у Беспалых ныли, голова тяжелела и все тело было лишнее. Его вели, подхватив под руки, Кубдя и Горбулин, а позади - шел растрепанный и потный Селезнев и, после каждого выстрела, торопил:
– Иди, иди, не отставай!..
Вошли в березовую чернь.
В бледноватой зелени берез, как темные пуговицы на светлом платье, пихты. Опять мешали итти огромные травы, не было уже папоротника, но резал руки сладко пахнущий осот.
Беспалых, словно охмелев от боли, начал заплетаться языком и при каждом шаге отчаянно кричал:
– Пустите, ребята, пустите.
И, ощущая цепенеющую усталость в руках, Селезнев пятился, стрелял и печальным голосом повторял:
– Не ной, Беспалых... не ной, парень... Поторапливайся, поторапливайся... Не отставай...
Мужики уже всей оравой ушли вперед. Подыматься в гору становилось все круче. Остановились перевязать рану Беспалых, но, услышав близко перекликающиеся голоса атамановцев, опять пошли. Под ногами скользили гальки, далеко по окоемку приходилось обходить каменные "лысины", а позади, не переставая, щелкали впустую выстрелы атамановцев. Селезнев повеселел и повесил за плечи винтовку.
– Уйдем, - сказал он.
–
Голова у Беспалых покачивалась, как созревшая маковка под ветром. Солдатские штаны смочились густой кровью, этой же кровью были выпачканы руки у Горбулина и Кубди. У Кубди на локтях сатиновой синей рубахи была широкая прореха, виднелось розоватое искусанное комарами тело. Селезневу стало муторно смотреть и он отстал.
Чем они выше подымались крутыми подъемами между плитами камней, величиной с избу, серых с ровными, словно отпиленными краями, - тем сильнее они чувствовали какую-то ждущую их неизвестную опасность. Они начинали прибавлять шагу, несмотря на усталость, и не обходить россыпи. Кончились березки, осины. Лохматились одни кедры, и хотя так же грело солнце, но с белков дул суровый, крепкий и холодный ветер. Они затянули крепче пояса и, как-будто желая разорвать опутывающие сети тишины, нарушаемой этим одним ветром, заговорили громче.
Под ногами захрустел мох. Они остановились, вытерли замазанные глиной в черни ноги об седую, хрумкающую, как снег, траву, затянули крепче рану у Беспалых, переглянулись и молча, торопливо пошли выше.
Ветер развевал волосы, горбом вздувал рубахи.
Мысли, с устатку ли, с другого чего, разжижались, и нельзя было заставить их исполнять свою обычную работу.
Селезнев теперь указывал дорогу. Он был весь мокр, - даже толстый драповый пиджак вымок, будто был под дождем. Белки глаз у него подернулись красными жилками, а зрачок все расползался и расползался, как масляное пятно на скатерти. Он кинул фуражку и шел без шапки, с рассеченной ветром черной бородой.
Кубдя чувствовал себя разопревшим, словно он был втиснут в какое-то иное тело и плыл там куда-то, теплый, склизкий. Рядом, на руке висел маленький, кричавший все время рыжеволосый человек. У этого человека был постоянно разинутый рот с болтавшимся там обрубком языка, рот, издававший такие звуки, как-будто резали ножницами листы железа, и временами Кубдя никак не мог вспомнить, где он видел эти мокрые усы и веснущатую морщинистую переносицу.
Вдруг россыпь расширилась, и они увидели перед собой голое, холмистое поле. По полю ровной цепью стояли люди с винтовками и навстречу им бежало шесть человек с револьверами. Люди были одеты в английские шинели, и мужики, взглянув на них, почувствовали холодный ветер и заметили недалекие, похожие на синеватые сахарные головы, белки снегов.
Селезнев сорвал ружье, крикнул и перервал крик выстрелом:
– Бе...
– Бу-о-ах!..
Затем он замахал руками на Кубдю, лицо его неожиданно помолодело и он торопливо сказал:
– Бросай... беги...
Он наклонился, сунул Беспалых револьвер и, пригибаясь, побежал. За ним побежали остальные.
Беспалому стало страшно и, желая скорее отвязаться от мыслей о себе, он приставил револьвер к виску, но раздумал и выстрелил в бок.
– Все?..
– обрывками на бегу думал Селезнев.
– Путем... ошибся... надо было... Мокрой... Балкой...