Партизаны
Шрифт:
Прапорщик спросил старосту:
– А те, что убили - скрылись?
– Так точно, - ответил поспешно староста.
– И не знаешь где?
– Не могу знать.
Прапорщик выгнал старосту и велел позвать учителя.
– Садитесь, - сказал прапорщик Кобелеву-Малишевскому.
– Очень рад познакомиться с культурным человеком.
Прапорщик не любил деревенских учителей и от мужиков, по его мнению, они отличались только бритьем бороды. Так и этот хлипкий и конфузливый человек ему не понравился.
Прапорщик
– Как вы живете в такой берлоге?
– Привычка.
Кобелев-Малишевский чувствовал свою застенчивость и ему было стыдно. "Вот одичал-то", подумал он и затянулся крепче, а затянувшись поперхнулся, но кашель превозмог.
– Ну, - недоверчиво проговорил прапорщик, - не могу поверить, чтобы к такому месту привыкнуть можно. У вас, наверное, другие причины есть.
Кобелев подумал, что прапорщик может быть подозревает его в большевизме, и торопливо сказал:
– Мамаша у меня на руках, братишки. А в городе, знаете, тяжело жить. Теперь в деревню тянутся.
– Да, в городе не легко. Понятно.
Прапорщик подумал, о чем бы еще поговорить, и спросил:
– А крестьяне не теснят вас?
– Да как сказать... Не особенно... Известно, тайга, народ, сами знаете.
– Бродяги все у вас. И жулики.
Прапорщик поднял кверху брови.
– Много здесь еще крови прольется.
– Много, - согласился поспешно учитель.
– А вы как, не присутствовали тут... при безобразии-то?
– Нет, не пришлось.
– А кто убил, знаете?
Учитель подумал, что скрывать не к чему, и так, наверное, мужики сказали, - он назвал плотников и Селезнева. Прапорщик расспросил еще кое-что и спросил фамилию:
– Кобелев-Малишевский, - сказал учитель.
– Странная фамилия, - удивился прапорщик. И тогда учитель начал излагать, каким путем образовалась эта фамилия. В конце рассказа он, как и всегда, разжалобился сам и как ему показалось, что разжалобил и прапорщика. Висневский сочувственно пожал ему руку и протяжно сказал:
– Да, невыносимо культурному человеку здесь жить.
Учитель выругал мужиков, вспомнил плотников и тех тоже выругал и сказал, протягивая руку с растопыренными пальцами к прапорщику:
– Вот, пятеро, а против государства идут. Залезли, как сычи на Смольную гору, и думают уйдут.
– Куда?
– оживляясь, спросил прапорщик.
Учитель вдруг понял свою ошибку.
– Простите меня, - сказал он, побледнев.
Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию:
– Ничего, - сказал он, - ну, проговорились и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить. Это хорошо.
Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:
– Вот дурак!.. вот дурак!.. Ну, как ты это, а? Как?..
И
Немного спустя прапорщик призвал старосту и сказал строго:
– Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.
Староста, заминаясь, проговорил:
– Десять... верст...
Замирая сердцем, прапорщик подумал:
– Есть... не уйдут...
А вслух заносчиво сказал:
– А пока я тебя арестую, понял. Садись тут и не двигайся.
Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал:
– Вот засолил, паренек.
Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:
– Готовь ужин.
В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей - четыре плотника и Антон Селезнев из Улеи - тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока - по осиновой черни.
При восходе солнца было еще душно.
– К дождю, - сказал Селезнев.
Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве. Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног. Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, на половину уткнулись верхушкой в большетравье и приходилось итти под них как в ворота.
Кубдя отвык ходить чернью и ругался:
– Тут пчела-то не пролетит, не то што человек. Чтоб озером-то пойти.
Селезнев обернулся и сказал:
– А матри, парень, кабы озадков не было!
– А што?
– Всяк человек-то бродит. Вон поляки в Улею-то приехали. Баял я, мужикам-то, айда, мол, в горы. Не хочут. Ну, теперь в тюрьме сиди.
– Кабы в тюрьме, - выкрикнул идущий сзади Беспалый, - а то пристрелят.
Селезнев быстро махнул рукой и поймал овода.
– Тощий паут-то, - сказал он, разглядывая овода, - зима теплая будет.
Беспалый воскликнул с сожалением:
– Эх! Пахать бы тебе, паря! За милую душу пахать. А ты воевать хочешь!
Кубдя пренебрежительно сморщился.
– Не мумли, Беспалый, словеса-то.
Селезнев полез через гнилой остов осины, обвитый хмелем. Остов хрустнул, поднялась коричневая пыль. Селезнев снял шапку с сеткой и потряс головой.
– Вот, лешак, весь умазался. Вы, робя, мотри под ноги-то, тут таки нырбочки попадутся, неуворотному человеку - могила!
– Чтоб тебе стрелило!
Усталые, потные, покрытые пухом с осин и похожие оттого белизной бород на стариков, вышли они на елань, а оттуда ход шел в гору легкий. Ель, пихта, черные пни прошлогодних палов - где особенно задевал пожар, там росла осина с березой, но тоже молодая, веселая.