Партизаны
Шрифт:
– Врут!
– сказал Горбулин с убеждением.
– Не может быть, чтоб неученых не было; дураков везде много. А посылают снаряжение и морочат, што, дескать, охотиться народу надо.
– Из винтовок-то?
– Из винтовок на медведя, а там в прочего зверя.
– Обмундированье-то как, а?
Горбулин озадаченно посмотрел Беспалому в лицо.
– А это уж их дело, не знаю!..
Подошел Кубдя, немного вялый, с тревожным беспокойством на корявом лице.
– Собирай монатки-то, - сказал он.
Беспалых вскочил.
– Уходим, что ли?
Кубдя поправил пояс. Патронташ и револьвер как-будто стесняли его.
– Никуда не уходим. Мы тут будем. Бабы с возами уйдут... от греха дальше. А нам, коли придется, так в белки надо...
– По другому следу?
Беспалых крепко уперся в землю и свистнул:
– Вот плакались работы нету!..
Между возами шла спокойная широкая фигура Селезнева. Он хозяйственным взглядом окидывал телеги и рыдваны и, как поторапливал раньше при молотьбе, немного покрякивая, так и теперь торопил:
– Собирайся, крещеные, собирайся. Эку уйму лопотины-то набрали.
Какая-то старуха в грязном озяме всплакнула:
– Жалко ведь барахлоть, Антон Семеныч.
– Так... так...
– сказал Селезнев.
Горбулин довольным голосом произнес:
– Ай-да, большак!..
Через час по узким таежным тропам, подпрыгивая на корнях, тянулись в черни ирбитские телеги, трашпанки, коробки. Пищали ребятишки, в коробах гоготала птица, мычали привязанные за рога к телегам на веревках коровы, а мохноногие, пузатые лошаденки все тащили и тащили телеги. Поспевала земляника и пахло ей тихо и сладостно. Как всегда, чуть вершинами шебуршали кедры. А внизу, на далекие версты в тропах ехали люди; плакали и перекликались на разные голоса, как птицы.
Человек триста партизан пошли за обозами, на Золотое озеро; на елани осталось не больше сотни. Ушедшие были вооружены пистонами, дробовиками, а оставшиеся - винтовками. Расставили сторожевые посты, часовых и по тайге секреты. Стали ждать.
– Доволен?
– спросил Кубдя у Селезнева.
– Али еще скребет?
– Как-нибудь проживем, - ответил Селезнев, ухмыляясь.
– Вот и благословили тебя. Должон доволен быть.
В голосе у Кубди слышилось раздражение.
– Не жалуюсь. А кабы и пожалился - какая польза?
– Будто новрожденный ты, ступить не знашь куды.
Селезнев вскинул взгляд поверх головы Кубди и повел рот вбок.
– Слышал ты, - сказал он смягчающе, - Улея-то в персть легла.
Беспалых одурело подскочил на месте:
– Сожгли?..
– Спалили, - ответил просто Селезнев, вынимая кисет.
– Ладно бабу во-время увез. Повесили бы. Озлены они на меня.
– Придут седни.
Селезнев завернул папироску, прытко повел глазами и слегка прикоснулся рукой до Кубди.
– Седни не будут, помяни мое слово. А Улея-то только присказка, притча-то потом будет.
Он разослал шинель на землю.
– Ложись, отдохни.
И, положив свое тело на землю, он углубленным, тягостным голосом проговорил:
– Самое главное - не надо ничему удивляться. А там уже и гнести нечему тебя будет, а, Кубдя? Ты как
– Я вот думаю, - сказал Кубдя, - что у нас пулеметов нету, а у них три. Покосят они нас.
– Они укоротят, - с убеждением проговорил Горбулин.
Селезнев сорвал травку и начал ее разглядывать.
– Мала, брат, а так можно брюхо лошади набить, беда!
– сказал он с усмешкой.
– Ноне травы добрые. Оно, конешно, у кого косилка есть, лучше чем литовкой. А я так морокую, что в кочках-то с машиной не поедешь, Кубдя?
Кубдя тоже ухмыльнулся:
– Не поедешь, Антон Семеныч.
Селезнев утомленно закрыл глаза.
– А и устал я в эти дни. Будто тысчу лет прожил. Ты, Кубдя, хиреть начал.
– Во мне-то и никогда жиру не было.
– Это плохо. Без жиру, как без хлеба. Завсегда запасы надо иметь.
Он прикрыл лицо картузом и крупно зевнул.
– Добро в горе хоть гнусу нету. А-то б заели.
И, чуть-лишь прикрыв глаза, сонно захрапел...
Через два дня, поутру, партизаны встретились с атамановцами у Поневеских ворот. Поперек речки Буи лежит восемь громадных камней. Среди них с плеском и грохотом скачет вода, вскидываясь белыми блестящими лапами кверху. У левого берега вода спокойнее; здесь даже можно проскользнуть на лодке. Вверх дальше по Буе - горы, похожие на киргизские малахаи из зеленого бархата, а внизу речная заливная равнина. Партизаны спускались по реке, а атамановцы поднимались кверху.
Атамановцы растянулись по елани длинной цепью, окопались, поставили два пулемета и начали стрелять. Мужики стреляли по-одиночке, тщательно прицеливаясь и разглядывая, не высунется ли казак. Несколько раз атамановцы вскакивали и с неверными криками: "Ура"! бежали на партизан. Но тотчас же падало несколько убитыми и ранеными; атамановцы опять окапывались и торопливо щелкали затворами. Мужики лежали за кедрами и молчали.
На небольшой елани, слева окруженной потоком, справа - чащой, в которой лежала не стрелявшая вторая рота атамановцев, резали высокие пучки и ярко-синие шпорники пули перестреливавшихся. Людей кусали комары, и тех из атаманцев, которых ранило, пекло солнце, они просили пить. Но пить им никто не давал; всем хотелось убить больше тех мужиков, которые спрятались за кедры и неторопливо метко стреляли.
Так они перестреливались около полутора часов.
Наконец, офицеры устроили совет и приказали наступать, то-есть во что бы то ни стало итти на стрелявших из-за деревьев партизан и перебить их. И хотя бежать в высокой, опутывающей ноги траве, было нельзя, и не было надежды, что партизаны побегут и не будут стрелять, - все же мысль эта никому не показалась дикой, и атамановцы, вместе с офицерами, крича "ура" и стреляя, полезли по траве и по чаще. В раскрытые рты набивалась трава, осыпающая неприятную сухую пыльцу. Рядом как-то немного смешно падали раненые и убитые, - атамановцы же продолжали кричать "ура", стрелять и итти вперед. Из-за кедров все так же помаленьку лениво стреляли мужики, и казалось, что дерутся они не серьезно, а сейчас бросят ружья и выйдут просить мировую.